В ленте 9gag царит приятное разнообразие — кошечки с собачками перемежаются со сливанием праха мужа-абьюзера в мусорку, с игрой полицейских и малышни в футбол посреди проезжей части, с прополитикой прямиком из америки и со странным (и всё ещё малопонятным) классическим английским юмором.

На кошечках и собачках Хьюго зависает особенно долго, то и дело поглаживая кажется временами отрубающегося Стю то по животу, то по груди, то по влажному лбу, перебирая мокрую чёлку.

Реальность находится где-то рядом, под рукой, можно протянуть ладонь и потрогать пальцами, но всё время ускользает. Или, может быть, это Хьюго не особо старается с нею контактировать. Он знает непреложные истины — они на какой-то квартирной вписке, в гостиной полно обкуренного, пропитого и может быть даже обколотого народа, пицца давно остыла, Эминема сменил Кендрик Ламар, — и господи, кому в здравом уме может нравиться Кендрик Ламар? — а это хозяйская спальня. Здесь они уединились час назад, а может больше, Хьюго точно не знает, не замечал, не засекал и не горел желанием отмечать, когда именно они сюда ввалились. И когда влажные, горячечные поцелуи с попыткой притереться и выпросить что-нибудь больше перетекли в ленивое лежание на чужой кровати в темноте.

Свет создавал только экран смартфона — Хьюго убавляет яркость к минимуму — и далёкие фары машин где-то внизу, в районе первого этажа. Пару раз потолок расцвечивает красно-голубая сирена, сколько-то раз проезжают идиоты с галогеновыми китайскими лампами, способными выжечь сетчатку даже на ближнем свете. Один раз в спальню заглядывает хозяин, проверяя, живы ли они, пару раз стучатся, но так и не открывают, один раз стучатся в окно. Хьюго не обращает внимания, теряет чёткую и прямую связь с реальностью и погружается в ленивый сёрф интернета — лента реддита, твиттер, тиндер. Поставить пару лайков в инстаграме, свайпнуть влево, свайпнуть вправо, ответить кому-то в чате на матч и понять, что это как будто бы то, что нужно, но не то, чего бы он хотел.

Он бы хотел, чтобы Стю перестал вести себя как ссыкло с непроходящим приходом, снял штаны и дал Хьюго подержать себя за здоровенный хер. То, что у Поллока в штанах что-то довольно крупное, стало понятно уже давно, но этот жадный засранец с приступами совестливого законопослушания никак не позволял перевести вертикальный петтинг в горизонтальный трах.

Но Хьюго, вот что самое интересное, ни капли не расстраивался и понятливо каждый раз поправлял вставший член, обтирал влажные ладони о джинсы или футболку и делал вид, что ничего не было.

Сегодня со Стю особенно всё очень плохо — это заметно по тому, как двигаются его глазные яблоки, как он шевелит пальцами, губами, как смотрит по тёмным углам, которые становятся ещё темнее из-за вспышек галогеновых фар откуда-то с земли. Иногда Хьюго тоже мерещится что-то, но он слишком увлечён телефоном и физическим слабым контактом — Стю так удобно придавливает его к кровати, что даже жара не кажется такой уж страшной.

Когда Стю говорит ему что-то, а потом встаёт и зовёт покурить, Хьюго понимает, что деградировал в послушную, накуренную собаку-амёбу. Он поднимается с кровати, топает следом, отмечая, что со Стю правда всё очень плохо, но эти отметки проваливаются в чёрную яму бессознательного и утопают там до ближайшего трезвого пришествия.

На балконе Хьюго молча достаёт сигарет на двоих, молча курит, молча — и медленно — моргает в знак согласия. Стю куда-то хочет поехать? Почему бы и не поехать, вечеринка всё равно отстой.

— Только сначала я поссу, — сообщает Хьюго, изувечивая окурок в мокрой обрезанной жестянке из-под доктора пеппера.

А потом Хьюго играет в потерпевшего, или в уснувшего на ходу, или в амёбу-собаку, или просто в послушного и инертного. Он следует за Стю и терпеливо наблюдает за тем, как тот шарахается от углов, как проговаривает что-то часто и по три раза. Говорит «тише, бро», ловит за длинные пальцы, хлопает по щеке, зажимает у стены между этажами для того, чтобы заставить наклониться и припечатать поцелуем в переносицу, тащится за ним, держа за ворот, словно недоноска, ловит за рукав, когда Стю не вписывается в порог.

В такси накатывает странный мандраж — как только тачка трогается, Хьюго распахивает глаза, оглядывается, вертит башкой. Морда начинает страшно чесаться, сразу хочется снова пить, выйти, может быть поссать, горячего кофе и чизбургер, в тёплую кровать.

Наваждение стирается, когда они проезжают знак об окончании города. Хьюго трёт глаза, зевает и укладывается головой Поллоку на колени, возится, подбирая удобное положение, сопит и всё-таки умудряется провалиться в дрёму.

Из которой его выдёргивает грохот, хруст стекла и сдавленный мат. Кажется, на ирландском. Он выныривает из слабого и липкого сна осторожно, словно старается не повредиться и не запутаться, понимает, что перебрался щекой с колена на плечо. Таращится перед собой — лобовое стекло прошито редкими трещинами, сбоку от водителя — дыра, как будто в них кто-то стрелял. И водителя — нет.

Хьюго хрипит:
— Какого хуя, —

и сразу же думает, что хочет пить. И поссать.
И вываливается из тачки, не особо понимая, какие действия сделал между «захотеть пить» и «щуриться, стоя перед капотом». Водила рядом — потасканный мужик то ли лет тридцати пяти, то ли пятидесяти пяти. Он хмуро смотрит на лобовое минуту, две, а потом вздыхает:

— Сраный олень. Вписался в лобовое.
— Ты его убил? — участливо интересуется Хьюго, а вместо ответа водила машет рукой в сторону, не отворачиваясь от тачки.

Хьюго послушно смотрит в сторону.
Из обочечных кустов, стоя на границе света и тьмы, на него смотрит слепая оленья морда, залитая кровью, не блестящей, как если бы ему разбили его тупую башку прямо сейчас, а матовой и тёмной, как если бы он ходил так уже… неделю? Месяц?

Ни в сугробах у дороги, ни у тачки нет следов крови, а значит этот рогатый ебанавт вписывается не первый раз. Хьюго умудряется отлить в паре метров от оленя, заторможено отмечая, что тот не дышит — над грязной мордой не поднимаются облачка пара, которые охотно вырываются из пасти самого Хьюго.

Когда он садится в тачку, повинуясь короткой команде водилы «ладно, вернусь обратно и сменю по страховке, поехали», олень как будто проваливается в кусты — не уходит, не скачет, как грациозная лань, а заваливается на бок, в последний момент переставляя длинные несуразные ноги и разворачиваясь, словно кусок промёрзшего мяса.

— Куда мы нахуй едем, — Хьюго не спрашивает, но возмущается, хохлясь и кутаясь в куртку, и только после снова утыкаясь носом Стю в плечо.