В тот день он просыпается около семи вечера. Самое мерзкое время для пробуждения. Световой день закончен, на город ползёт серая слизь и холод. Нельзя спать в такое время. Просыпаешься после заката, взмокший от морока. Футболку Поллока можно выжать в кастрюлю, поставить на газ и получить полпуда соли на выходе. Так плохо ему ещё никогда не было.

Разлепив веки к ночи, он обнаруживает в карманах старый труп воробья, шкатулку матери, фантики, сор, какой-то страшный хлам, но страшный не потому, что пролёг мостом между ним и тем временем, когда он уже не существовал для своей семьи и глуши, в которой вырос, но страшный хлам, потому что мог значить одно: всё привидевшееся во сне было явью. Оно прокрутилось в больном мозгу ещё раз, пока он воспалённо ворочался на диване в попытках хотя бы десять минут подремать, как будто бы для проверки, как намотавшаяся на колесо магнитная лента.

Он не стал выходить на работу. На третий день кое-как нашёл в себе смелость набрать номер шефа и попроситься в бессрочный отгул. Он жил на сквашенных макаронах, прилипших к углу холодильника, там, где нет места для цивилизации, жил на свинцовой воде из-под крана и табачной пыли из упаковки Captain Black, скрученной в пятимесячные счета за свет. Выходить не хотелось. Идти в магазин было страшно. Стюарт знает, что он виноват в случившемся. На каждом чекпоинте у него был шанс повернуть всё вспять, сделать что-то решительное, спасительное, переломное. Но он не сделал. Выбрал стоять в стороне.

На четвёртый день пятая кружка кофе пошла у Поллока носом. Так жить больше было нельзя. Непомерное бремя давило. Совесть давно уже свила петлю из повыпадавших волос. Хотелось выбежать прямо на улицу и сдаться первому встречному. Всё рассказать. До последней детали. Про трейлерный парк, про цыган, про вилы и про кровавые пузыри, стынущие на губах — Стю хорошо запомнил, урок повторения у него каждую ночь, когда удаётся уснуть, и каждый день, когда он валится в кресло от глыбоподобной усталости и выпадает на полчаса — и до кучи сказать ещё номер карточки и пароль от фейсбука, потому что любая тайна стала для него тяжестью и никакие блага не нужны, когда ты знаешь, насколько ты мерзок, ничтожен и лжив.

Он так и делает. Он выходит на улицу. Первый встречный ему не нравится: слишком счастливый, слишком блаженный. Он не может нарушить его благоденствие. В конце концов, ему страшно. Он идёт вниз по кварталу и натыкается на полицейский участок. Он сомневается минуты три, он весь взмок и облился гроздьями пота, пока собирался зайти. В итоге он поворачивает, словив особенно неповоротливый и тугой удар сердца, когда видит машину с мигалками и сиреной, и быстрым шагом идёт в другую сторону.

Лица случайных встречных — игрушка дьявола. Кто их снабдил этими смутно знакомыми кусками кожи? На пересечении Джонстон Террас и Уэст-Порт он замечает в толпе вихрастый серый затылок, отражающие лимонного цвета жилеты, и чувствует, как в груди рвётся аорта. Мужик из толпы поворачивается, гнойно блестит глазами, жёлтыми, что твои волчьи, и Поллок сдаёт назад в переулок, сжав челюсти.

Он не может вернуться домой, но на улице невыносимо. В квартире его уже будут ждать знакомые кадры, впечатанные в мозгу, как тавро, они сжижены в густой тени по углам его спальни, по тем углам, тьма в которых никогда не разгоняется светом (проклятье всех домов, где он живёт, какие бы мощные лампочки он ни брал в Теско).

Он находит нужный контакт в телефоне совсем неосознанно. Это выходит само собой. Как произвольное сокращение мышц после смерти. Или перед ней. Что-то финальное, адреналиновое, предельное.

— На нас накатали заяву… — судорожно хрипит он в трубку и осекается, не договорив — в плечо толкает какой-то мужик, которому Стю преградил дорогу. Стюарт дёргается, как от выстрела, шипит от досады что-то невнятное и опускает голову, ныряя ниже по улице.

Он не может страдать в одиночестве. Он без возможности поделиться этим ни с кем из своих знакомых. Лишь с Хьюго. С ублюдком, с которым они на двоих заварили всю кашу. Расхлебать, видно, тоже необходимо в два рыла, с одной тарелки, без ложек, закатав рукава, голыми лапами.

Спустя пару недель голос Хьюго звучит поразительно странно и отвращающе. Может, суть в интонации. Может, это как напоминание. Будто слышать запах той самой водки, от который однажды чуть не отъехал, — мгновенный рвотный рефлекс. Теперь у Стю вообще всё завязано на рефлексах. Условных и безусловных, зрительных, слуховых, кожных. Просто биологический список в мешке из шкуры и слишком лабильной психики. Стю чувствует себя незащищённым, как вскрытая грудная клетка.

Ему не нравится голос Хьюго. Тон его голоса. Как будто кто-то надел на похороны оранжевые носки.

— Я не знаю, — он нарочно увиливает от вопроса, и его голос звучит железным и злым, как проржавевший трухлявый лом, неспособный причинить травму при всём желании, — Не знаю я, кто.

Он идёт, обращая внимание на людей, злобно цепляя глазами чужие глаза, но за дорогой уже не следит, потому что это такой же рефлекс. Есть зрительный, есть слуховой, а это рефлекс телефонный. И нервный. Он бы позлился на те слова, что подбирает Хью, какие-то лёгкость, насмешка, будничные размышления, но Стю слишком погружен в свой неприлично разросшийся со дня их последней встречи невроз и не улавливает границ.

— Давай у меня, — он вспоминает хлам в своём доме, грязь, пыль и другое ничтожество, — Хотя нет… — он вспоминает людей в кафе и случайных прохожих, — Нет, давай у меня. Я скину адрес.

Он не дожидается никакого ответа и сбрасывает. Он знает, что Хьюго приедет. Что-то странное совокупилось в этом уверенном знании: от надежды на то, что Хью чувствует то же самое, до упёртого заблуждения в том, что Хью нуждается в Поллоке. Стю заблуждается и, основываясь на своих заблуждениях, рассчитывает получить то, что ему необходимо. Адрес он скидывает три раза: первый раз с опечаткой, второй раз автонабор подбрасывает ему что-то совсем другое, третий выходит приемлемым.

Стюарт встречает его на пороге спустя почти час. Он заждался и весь изъелся, как старая волчья шуба голодной молью. Он настолько несвежий, что даже сырой. Синяя влага, собравшаяся в мешках под глазами, мокрая от проточной воды щетина с застрявшим в ней крапом, треугольник солёного пота, слезший с ворота серой футболки, как колумбийский галстук. У него злой взгляд, но злой, не как у тюремной псины, а как у забитой, и потому он коротко смотрит в глаза Хью и тут же уводит свой взгляд поверх него, пользуясь разницей в росте.

— Проходи, — сухо приветствует он.

Он сразу чувствует себя остро приниженным, будто бы ему сделали одолжение. Хью не сказал ничего, что позволяло бы думать так, Хью не ведёт себя скотски, не смотрит на него сверху вниз (и не потому что не может), но Стюарт всё равно чувствует это, как будто бы кожей. Он смотрит почти исподлобья, он игнорирует хлам в прихожей, гостиной, мусор и грязь на кухне: он не будет оправдываться.

— Ты ничего не слышал? — Стю начинает нейтрально и издалека, в туманных формулировках. Он понимает, что не продумал заранее свой ответ, если вдруг Хьюго спросит о заявлении (Стю его выдумал, но так как он выдумал очень и очень много, он уже слабо помнит, где выдумка, а где правда — он путается в показаниях и вообще в голове в последнее время). И потому нападает первым.

Отредактировано Stuart Pollock (2020-03-18 01:07:53)

Стю ловит странное чувство. Лейтмотив встречи — щемящее несоответствие. Эффект зловещей долины в действии. Ненастоящий мальчик говорит о ненастоящих вещах, и его не выдаёт ничего, что видно глазу и слышно уху. Стю напрягается внутренне, но садится напротив на краешек стула, зеркалит хмурую морду и ком из сцепленных пальцев на уровне чуть разведённых колен. Он пока не понимает, что это за игра, но уже вовлечён и жаждет участвовать. О правилах он не догадывается. Он обусловит их для себя на ходу.

Хьюго не обеспокоен, не нервничал, вряд ли особо мучался: кроме понятных для его образа жизни мешков под глазами и лёгкого тремора в накокаиненных пальцах, нет никаких следов разложения. Он будто даже похорошел за время разлуки, как оправившийся от короткой болезни домашний щенок.

— Ты же сам помнишь, — апелляция к личному опыту, — Там был какой-то мужик в подворотне. Он очень долго смотрел на нас. Седой урод. Глаза страшные, — ходатайство к эмоциям, — Я думаю, это он. Это он. Один мой друг как-то свинтил закладку с кирпичной ограды, прямо из щели в камнях. Через неделю к нему пришли копы. Его видела женщина, выгуливавшая собаку, — случай из жизни, — Я просто уверен, что это он нас сдал. Он нас сдал. Понимаешь? Он сдал нас, он точно что-то пронюхал, он сдал, — аргумент к тошноте, — Я вряд ли мог попасть в камеры, я на них не отражаюсь обычно, — желаемое за действительное, — Если тот чел смотрел на нас, значит, что он нас сдал, — после этого значит вследствие этого (лат. post hoc, ergo propter hoc), — В субботу я видел, как на другой стороне улицы арестовывают человека. Моя соседка спускалась ко мне на днях и спрашивала, где я был в пятницу. Говорит, я слишком шумно смотрю телевизор, ей придётся звонить в полицию. Мой босс названивает мне всё время, — галоп Гиша, — Это не совпадения.

Стюарт перебивает логику в фарш. НЕ ПОНИЖАЙ ДОЗУ, ТРУС!

— Если у нас есть свидетель, то значит, что есть и заява, — отождествление причинности и корреляции, — Это всё просто, подумай. Как дважды два. Просто сложи, — апелляция к очевидности, — И если нас найдут копы, нам будет пиздец, — аргумент к силе, — Нас очень быстро поймают, — побег в будущее, — Цыгане расскажут и про убийство, они ненавидят нас, — пресуппозиция, — Цыгане не успокоятся, если нам влепят срок. Они будут мстить, — тенденциозность (скользкий уклон), — Я не хочу садиться в тюрьму и дохнуть, Хью, — изображение жертвы, — И всё потому что ты всадил вилы в того мужика, — проецирование вины, — Иисус завещал одну очень простую вещь: не убий, — апелляция к авторитету, — Говорят, в тюрьмах в жопу ебут, — анонимный авторитет, — Послушай, я знаю, ты думаешь, я поехал башкой, как и все думают, но это только лишь значит, что я прав, — гамбит Галилея.

Не стоило начинать каждое утро с кофе из растворимого порошка. Белого и запечатанного в зиплоки. Он теперь бог белых пятен. Ум Стю теряет в весе, последовательности и структуре, разбитый химией и паранойей, страшными призраками и наваждениями, но в извращённости он не теряет ни разу. Отчасти он даже приобретает. Когда Стюарт злится, он ожесточённо думает, чтоб его злость была правой, законной и неоспоримой. Он злится сейчас. Его водят за нос, ему не хватает сил, чтобы понять, в чём вся суть.

Всё, что он хочет сделать — нащупать пиздёж.

— Тебя это, что, не особо тревожит?

Почему ты не думал о том же, о чём думал я? У тебя нет чего-то? Нет страха? Врождённых инстинктов? Способности думать? Причины бояться?

Он глотает обиду и откидывается на спинку стула. Задирает глаза к матовому плафону (матовому, не глянцевому, не отражающему) и переваривает. Он не стал меньше злым или меньше параноидальным, он просто обиделся и затолкал язык себе в глотку. Он прислушивается к капели дерьма, развешанного по ушам и подбородку, ведь его только что макнули в бурлящий чан с головой.

— Хорошо. Я понял, — послушно признаёт он и трёт переносицу пальцами, — Теперь уёбывай, — он отнимает от лица руку и делает невнятный жест в сторону двери. Это было плохой идеей. Встречаться с Хьюго сегодня или встречаться с ним вообще.

***

Он отошёл. Не сразу, конечно. Был риск отъехать, а не отойти. Но Стюарт справился. Проглотил, потерпел и забыл. Он не возвращается к этому мысленно. Поначалу разум не мог настрадаться, но затем Стю замуровал его в капсуле на дне спиртового моря. Хьюго был прав. Стюарт не любит, когда кто-то прав, а не он. В течение месяца Поллок меняет приход. Переходит от стимуляторов к эйфоретикам. Покупает крутые кроссовки и новые лампочки в дом. Однажды его останавливают полицейские, но всё обходится. Их разговор пустяковый. Снимите очки, предъявите зрачки. Поллок отделывается лишь лёгким испугом. Его рацион выходного дня — пачка винстона и двухлитровая кола. Это не назовёшь излечением в полной мере. Скорее, Стю просто купировал все симптомы. Когда-нибудь это всплывёт. Со дна спиртового моря, если не обмелеет раньше.

Он глотает горящие барным заревом шоты один за другим. Огонь чистой воды. Он прилично навеселе, но еще ходит своими ногами и говорит на своём языке. В клубе душно, как будто за чей-то пазухой, но вряд ли это Христова. Стю наполовину спирт и наполовину дым. Он вроде помнит, что пить на голодный желудок нельзя, но он уже сыт кусками помады с бокала, случайно забытого и перепутанного какой-то развязной девицей — или не перепутанного, но хуй с ним — и чувствует, как ему хорошо, даже излишне, ведь скоро это хорошее выплеснется через край.

Это всегда происходит по-скотски. Резко, больно и неожиданно, как мазок на флору уретры. Стю и не мог подумать, что среди клубных джунглей, в числе местной фауны встретит Хьюго. Ещё раз. Пиздец.

Они встречаются взглядами. Потому что Стю слишком пьян и не успевает увести взгляд к кому угодно другому, и вообще, если резко вертеть зрачками, можно расстаться с чувством земли под ногами. Стю улыбается как-то бездумно и пьяно. Он просто зеркалит его, просто копирует вид, поведение, жесты, как копирует всех в этом клубе, чтобы веселье шло ещё более гладко. Он в своём стиле, он снова зеркалит, ну прям как цветы из “Tajny tret'ej planety”, фантасмагорического мультфильма, который смотрел славянский мальчик из дома напротив, на улице, на которой Стю вырос.

Хэллоуин намечается охуительный. Стюарт рад, что успел подкрепиться.

Отредактировано Stuart Pollock (2020-03-18 21:02:02)

Ну ладно. Ну и ладно. В Ночь всех святых из-под земли и щелей в мироздании вылезает полчище всякой нечисти, она льнёт к людям, пугает их до смерти, клянчит требы и берёт разум измором. Стю знает это, и он никогда не остаётся на Самхейн один. Чтобы не стать добычей мёртвых теней, люди рядятся в шкуры, маски уродов и всякую рвань. В этом клубе девушки носят резные личины японских дьяволов и навсегда застывшие на устах крики банши, парни гремят факелами зажигалок и самой коварной отравой, что раздобыли у дилера часом ранее или на входе. Стюарт одет в щетину недельной свежести, покров из пота и собственной шерсти, в отсветах стробоскопов он выглядит нечеловеком, он выглядит нарисованным и зловещим, и улыбается он в губы Хьюго зловеще, облитый цветами и алкогольным паром, как маслом. Он нарядился в костюм воскрешённого от похмельной гибели зомби, одет в монстра тусовки (локального, он уже сорок минут сидит на диване), одет в кровососа, убивающего Кровавую Мэри. Он выглядит страшнее всех на километр вокруг, но всё равно привлёк к себе нечисть. Ебливый чёрт лезет к нему на колени и искушает, будто бы Стюарт не поплатился в свой первый раз.

Ну ладно. Ну и, блядь, ладно. Он — Железный Дровосек, он холодный, как кастет. Хьюго сидит на коленях, и это нравится больше, чем рыхлые бёдра девчонки, которую по самой странной случайности звали Элизабет (Стюарт бы не запомнил, но от слов Хью этот факт всплывает в мозгу, как пинг-понг шарик в стаканчике пива). Хьюго ластится, как щенок, и у него мокрый нос, припорошённый первым ноябрьским снегом или чем-то, что очень похоже — тактильные ощущения плавятся, как сгоревшие при пожаре машинные фары. Это не дар возвращённого в железную клетку сердца, но что-то около, может, и лучше — это жар, густо собравшийся в районе паха и разошедшийся по всему телу первой ударной волной.

Ну ладно. Ладно, да. Стюарт не хочет бередить прошлое. Он так много выпил и так много думал. Наверное, да, он думал о том, как это будет. Сегодня он будет Железным, а Хьюго будет девицей в теле мальца, или собакой в теле разумного существа. Стюарта это устраивает. Если представить, что всё так и есть, если надеть эту маску — тревоги Стюарта Поллока не доберутся до центра мозга и не отравят источник веселья. Счастливое заблуждение и бесконечный родник опьянения.

— Ты не похож на собаку, — плетёт он у самой его колючей морды, смакуя уже разложившийся на губах спирт, — Или ты уже сбросил пушок и оброс взрослой шерстью?

Стюарт сидит, расставляя колени пошире. Девицы девицами, но Хьюго кажется больше, когда расстояния между ними совсем уже нет. Хью заполняет собой всё пространство и душит абсентовым смрадом. От него жутко тащит, и это гонит жар по гудящему телу ещё быстрее.

— Я думал, тебя давно уже или пришили, или закрыли, — Стю трёт между пальцами складку на груди Хьюго, рассматривая надпись маркером. Пальцы не пачкаются, но буквы становятся мутными, всё вокруг тоже сбивается в непроглядную муть, и Поллоку неудобно сидеть, он подтягивается ближе к спинке и снова съезжает, приподнимая бёдра под Хьюго.

Он обнимает его за шею той рукой, в которой плещется стакан виски с колой, это кто-то забыл в его пальцах — возможно, Элизабет — он прижимает Хью очень близко к себе и делает пару больших глотков, грозя задушить его, пока Стю наконец утолит свою жажду по Вакху.

— Ну и чё там по Изумрудному городу? — он начинает дышать через рот от жара, пьянства и пьяного скотства, он мажет рот Хью своими губами, смяв маркерную шампань на белоснежной футболке в серую тряпку, он отрывается и задыхается, весь отсыревший от пота, как бочка пороха в ненадёжном сарае; ему душно до одурения, но он не отклоняется и не позволяет сделать этого Хью, говорит он всё так же в чужие губы: — Поедем куда-нибудь?

Мозг разжижается и дрейфует по черепной коробке, как слипшиеся тефтели по миске клейкого супа. Ему становится хуже, но он взбудоражен, а потому его мокрые пальцы не перестают гулять под футболкой Хьюго, хотя он уже напрягся. Стю смотрит мультики в глазах Хью, и кожа под хватом ладони горячая, влажная и искристая, не позволяет ему оторваться или задуматься. Всё снова тает в горячих вздохах и мираже от выпивки, Стюарт целует его, но уже по инерции, чувствуя, как в корнях зубов уже начинает свербеть и чесаться от нарастающего понимания и раздражения. Будто разбередили только подсохшую рану.

Стюарт снова подталкивает его снизу, от нетерпения, но не от возбуждения, теперь он хочет на улицу, чтобы не проблеваться и не упустить момент. Ещё минуту назад он был готов ебать его, как лсд сознание, но теперь доедает остатки слов с губ Хьюго и холодеет, как нить слюны на морозе, свесившаяся с зубов, как с виселицы.

— Поедем ко мне, — сообщает он рвано и думает так же рвано, боящийся потерять ход мысли и не найти его вовсе. Поллок подталкивает Хью ещё раз, стаскивает его с себя, как назойливого питомца, и встаёт, оставляя на липкой обивке дивана кусок кожи, прижаренной намертво. Хьюго он тащит на выход за руку.

Они вываливаются на улицу, как псы с бойцовского круга, в мыле, пене и температурные, будто решили устроить акт самосожжения. Виват, королева! Стюарт заказывает такси со второй попытки, и как только со всем управляется, лезет на Хьюго. Они снова лижутся, но уже в подворотне под клубом. Когда приезжает машина, Стю тащит Хьюго на заднее и платит сразу, не просит сдачи с крупной купюры и приказывает шофёру ехать как можно быстрее.

Это могло быть неловко, но они всё ещё вусмерть пьяны, и на заднем сиденье всё всхлипывает и скрипит от влажного рта Хью и шороха их одежды. Веселье идёт на спад, у Поллока падает полувставший член — он уже слишком пьян и слишком не юн, а ещё отвлекается на баллистический скрежет мыслей, гоняющих одну и ту же реплику Хью, как уставшего жеребца по манежу. Стюарт не перестаёт целоваться, ведь им больше нечего делать, да и приятно это, пусть дело теперь уже только в механике. Хьюго опять у него на коленях, и Поллок едва разбирает, что он там шепчет ему прямо в ухо.

Под дверью Стю они оказываются через полчаса или раньше. К этому времени Поллок не протрезвел, но соображать уже был в состоянии. Пока ищет ключ и открывает квартиру, орудуя так откровенно хуёво, что впору назвать это взломом, пытается сложить неподъёмный для его степени опьянения пазл из двух кусков.

Оказавшись в квартире, он тут же включает свет (рефлекс, привычка, почти традиция) и указывает на кровать, хотя потом понимает, что лучше бы Хьюго стоял.

Он хочет выбить ему все зубы. Скажи покедова своим кальциевым друзьям, принцесса.

— Так ты оставлял залог и вернул машину? — он старается говорить буднично, будто бы между делом, но не выходит, ведь он слишком пьян, но и не нужно, ведь Хью тоже пьян, и выходит, что Стю стоит посреди пустой комнаты и задаёт вопрос в лоб. То, что Хьюго ответит, уже не скажется на исходе их вечера. Ну же, смелей.

Отредактировано Stuart Pollock (2020-03-23 20:20:47)

Стю слушает его, как заворожённый. Прилипает стеклянным взглядом к губам и стынущему беспорядку на голове Хью. Понятно. Теперь понятно. Ему требуется пара усилий, чтоб наконец восстановить для себя ход истории, но злость и бухло делают своё дело: берут понимание за бычье кольцо в носу и тащат на территорию стопроцентного знания буквально силком. Только Поллок не сопротивляется. Когда ты пьян, злиться — даже приятно. Когда ты пьян, иметь причину для злости — закономерно.

Стю не особо мешкает, получив от мозга отмашку, встрях красной тряпки, приказ наступать. Он медлит только от нарушений координации, от бешеной дрожи и необходимости слизывать с губ чумную пену.

— Ты же мне напиздел, верно, Хьюго? — он настигает его в один шаг и тащит за ворот с кровати. Тот факт, что Хью вальяжно сидел в ожидании всяческих удовольствий и земных благ на его постели, даже и не ведя ухом в сторону всех проёбов, которые как-то вдруг, но поступательно свели их вместе, тут, в этой комнате, — всё это кипятит кровь ещё жиже, она настолько разогналась, что сейчас пойдёт носом и замироточит из всех пор на теле. Стюарт встряхивает его разок, крепко, и чтоб подготовить — он не поклонник этого вдруг, пусть оно и притворяется поступательным, — Я верно понял, Хью? Ты отъебал мне мозги за так?

Просто за так. За хуй с маслом и дольку веселья. Стю отпускает его смятый ворот, давно уже липкий от изошедшей жаром и духом шеи, и сдаёт назад на полшага, как если бы он гулял по музею, увидел что-то чудовищное и подошёл, чтоб рассмотреть, но потом понял, что произведение лучше оценивать издалека, как цельный образ, нечто неразделимое на детали: один громадный пиздец вместо кучки крошечных пиздецов, которые вроде как сами собой и не чудовищны.

Шутка, конечно. Он отошёл, чтоб было удобней ему въебать. Первый удар кулаком прилетает Хью в нос. Тот почти падает, хотя вышло слабенько (и то, и то потому что они пьяны), Стю поднимает его рывком, так же за ворот, препятствуя сопротивлению, чувствуя рвотный позыв от усилий, но он только начал. В костяшках уже поднимается к коже кровь, суставные сумки горят и подначивают разбить самое себя в попытках сделать Хью плохо, пена с пасти не перестаёт идти.

— Скажи мне, Хью, разве я сделал тебе что-то очень плохое? — он хрипит прямо в его лицо, сдавив череп лапами, давит одним и вторым большим пальцем на лобную кость, заглядывает в глаза, сипит от натуги и стискивает до красных пятен на коже, ещё немного, и до синяков, и всё, что он хочет — усугубить это дело до гематом, до трещин в рёбрах, — Почему ты так поступаешь со мной?

Он не собирается преподавать ему лекции об эмпатии, честности и уважении к людям, если его родители этому не научили и выпустили в большой мир прям так. Всё, что заботит Стю — это Стю. Его непомерно огромное и воспалённое эго, взрывающееся от пресыщения собственным соком, точно гудящий гнойник. Хью сопротивляется, они треплют друг друга в тщетных попытках гнуть свою линию, как два беззубых щенка, борющихся за мяч, но в конце концов Стю берёт верх, хотя и словил носом дымный кулак, адски разящий травой. Отпор только его раззадоривает. Ещё два удара лопают на лице Хьюго губы, как пузыри жевательной тутти-фрутти, розовые и распухшие от поцелуев. Стю загнан, как ломовая лошадь, но ещё хватит сил пару раз приложить.

— Послушай меня, — в пароксизме бешенства и праведной злобы гудит он, но дальше картинности не хватает, слова, которые нужно послушать, не продуцируются, от собственной немости Поллок яреет ещё больше прежнего.

Он метит в лицо и не ошибается. В какой-то момент, когда рожа Хью будто бы лопается на две части, обе обезображенные битьём, но зеркально, а рожа Стюарта, распалившегося и злобного, становится какой-то нечеловеческой, абсолютно тошной и зверской, ставящей на дыбы нервные клетки, тогда он всё-таки останавливается, отдёргивает саднящие лапы, будто коснулся чего-то мерзкого, в том числе своего варварского ядра, будто он что-то внезапно понял, но что — не запомнил. Он останавливается и минуту-другую в каком-то полувосторженном-полунапуганном исступлении смотрит на истекающий и разбитый плод своего труда. Что-то есть в этой подёрнутой кровавыми трещинами треклятой морде, что-то есть, и оно будоражит, но Стюарт быстро стынет и быстро сдувается. Казалось бы, как может мясо причинить столько вреда такому же мясу? Речь не о физике, ясное дело. Стю еле смог отойти от произошедшего больше чем месяц назад, он искренне думал так, но Хью становится молчаливым и безобразным свидетельством раны на душе Стюарта. Шрам, спроецированный вовне. Поллок плохо переживает обиды и унижения.

Он игнорирует каменоломню в груди, заменившую ему сердце, её истошный грохот; он поднимает Хью на кровать и больше не смотрит в его лицо, он молчит; ему надо спешить, пока в брюхе не заворочалась совесть. Он оставляет его вот так и не справляется о состоянии даже словом — он беглец и бежит — подальше от собственной грязи. Конечно же, это раскаяние, но кому его дать, кому его посвятить, если Бог, по всей видимости, поклал на Стю болт ещё летом, в клубе, где ему заблевали штанину и искусили дорогим откупом в виде кастомных брюк.

Стю уходит спать на диван и выключает свет, весь терпко ёжащийся от мысли, что спать придётся бок о бок с густой половой, угловой и потолочной тенью — но всё лучше, чем видеть перед глазами помятую тушу Хьюго, подсвеченного глухим ночником, пока пытаешься не уснуть, но хотя б провалиться в глубокое забытие.

Через пятнадцать минут Стю подходит к кровати и долго и напряжённо всматривается в темноту, сопя от натуги и ширя зрачки. Он спрашивает, наклонившись: ты жив? Хью..? Ответа не следует. И вообще ничего не следует, но Стю чертыхается внутренно, сообразив свой вывод. Он берёт Хью за запястье и проверяет пульс, страдальчески морщась и брезгуя то ли Хьюго, то ли тем, что сотворил своими руками. Он обходит кровать с другой стороны и садится на край, продолжая смотреть. Ему чудится блеск густой, не прекращающей литься крови, и гуляющий в ней смешливый морок зеркального человека. Стюарт сидит какое-то время, потом несёт Хью одеяло. Он не обрабатывал раны серьёзней царапины никому в своей жизни. Сейчас он тоже не будет. Слишком уж поздно. Чувство возмездия крутит пустое брюхо очередным позывом сблевать.

Сначала он только прислушивается к чужому дыханию. Оно звучит мокро, надсадно в ночной тишине, как-то поломанно и неестественно, будто Хью дышит через мясной дуршлаг, истекающий слизью и кровью. Стюарт ложится рядом на край кровати, как преданный сторож, если б работа сторожа заключалась в оберегании убиенного собственными руками. Он ждёт, когда Хью истечёт своей кровью до капли, пропитает матрас целиком, тот просочится через остов кровати и они сплавятся куда-то вниз по течению, медленно, тихо, уставив глаза в потолочное решето из звёзд. Вместо этого Хьюго встаёт и уходит в ванную. Просто встаёт и просто уходит — слишком уж просто. Весь этот процесс занимает у Хью от трёх до семи минут. Что-то мерзкое и слезливое, вроде как сожаление чертыхается в Стю и скребёт малокровными пальцами. Поллок молчит. Он уже полчаса как присмотрелся к мраку, потому смотрит и видит каждое телодвижение Хьюго, каждый просчёт траектории и каждый узел в ногах.

Он молчит, потому что лениво, ленно и не за чем. Можно пойти проблеваться и разом скинуть с себя весь морок, уснуть под собственным одеялом, как белый чел в белом доме, но Стю отрицает свои права, пока его ванная занята Хьюго. В пизду права и в пизду привилегии. Можно даже уехать жить в глушь и сосать молоко с коровьего вымени, поклав болт даже на самое я, на боязнь лактозы, проросшую в самом сердце. Можно всё. Такой у него настрой, когда спирт лихорадочно уничтожается телом, измученным и заморённым до истощения пьяностью, этим ебучим простоем и ожиданием, пока грохот воды в ванной комнате стихнет, а Хьюго выкатится, как жемчужинка, мокрый и глянцевый, с синим отливом от синяков и термостатной крови.

Он слушает, чувствуя поношение. Он дослушивает до последнего желчного слова.

— Мне плевать на других, — скрип зубов и души, — Я — это всё-таки я.

Ему нечего больше сказать. Он цепляется за самый первый вопрос, риторический, ничего не просящий от Поллока и его совести, но на вторую часть едкой тирады ему сказать нечего. Потому отвечает на то, что может. Хоть бы не промолчать. Оправдаться.

Но даже перед собой — не выходит. Он чувствует это в груди, поражение жирными клетками; он ощущает трусость внутри себя, лицемерие, эскапизм, просто ебаную брешь, какой-то кусок себя, хороший и ценный, но вынесенный вовне, будто при ограблении; всё, что было хорошего в нём, теперь за бортом, теперь только фантомное. Теперь только мерзость. Он хлюпает носом и понимает, что от удара Хьюго давно уж течёт из носа. Настолько давно, что кровь в носогубном фильтре засохла, едва достигнув губы, но он всё равно облизнулся сейчас, потому что не знает, что делать ещё. Какая мразь. Какая он мразь. Как он может теперь оправдаться? И что ему делать? Слезливая сука внутри гоношится. СКАЖИ ЧТО-НИБУДЬ.

— Ты хочешь есть? — он поднимается, и матрас под ним гулко вздувается, будто набухшая шишка на лбу. Он не знает, что сделать для Хью. Все его извинения будут ничтожными. Их не стоит и произносить, — Могу заказать.

Он ещё может взять Хьюго такси, но не хочет. Тогда извиниться не выйдет совсем. Стю убивается. Он же, блядь, не Чернобыль. Какого хуя к нему тянет сраных химозных токсиков. Какого хуя он сам такой радиоактивный.

— Блядь, Хьюго, — почти плачет он, — Мне жаль.