У парниши колючее от щетины лицо, но ростом он меньше на голову. Стю неловко и щеря зубы смеётся, пока послушно идёт за новым знакомым в мужской туалет. Ему до последнего кажется, всё это шутка, что этот парень не может тянуть его за собой в единственное место в клубе, куда ходят вдвоём либо чтобы потрахаться, либо снюхать на двоих полную пудреницу.

Туалет синий от приглушённого света, от гудения в глазных яблоках. В клубных уборных синие флуоресцентные лампы, чтобы такие торчи, как этот малыш, не могли найти вены и уходили ни с чем, уходили за чем-то, что не обязательно вводится в вену. Ещё лампы синие для красоты. Стю любит синий. Он здесь с друзьями. У него есть кое-что, и он уже сам под чем-то, не может не улыбаться, такой счастливый, что сводит зубы. Он постоянно стучит ими: зуб о зуб. Очень охота жевать.

Язык этого парня ложится в рот Стю, как влитой; холодный, горячий, спиртовый и кислый, Стю готов спорить, что чувствует каждый рецептор. Это всё экстази. Очень смешно. Плитка под их ногами выглядит, как шоколад Милка Бабблс. Чтоб удержаться на пузырях, Поллок кладёт ладони на задницу парня, не сжимает, просто интеллигентно держится, губы едут в улыбке, даже когда они мокро сосутся в мокрой уборной. Этот чел такой ласковый и настырный, как гиперактивный котёнок, лезущий под руку. Стюарт думает, что может сделать всё что угодно с этим ебливым засранцем. Он может раздеть его догола и заснять для коллекции (он забыл, что у него нет никакой коллекции), он может выпотрошить его карманы и кинуть на бабки, он может быть очень неаккуратным и нетактичным любовником, может оставить в подарок внутренние разрывы, он всё это может, ведь парень такой распалившийся и невменозный, но он не может, ведь это только контрастные мысли, а Стю рад тому, что они тут целуются, в синей и мокрой уборной. Прогорклый жар перегара, какое-то тихое полувставшее в их ртах мычание, Стю проталкивает язык глубже и готов спорить, что провалился в кроличью дырку, ну прям как в Алисе.

Сказка кончается, когда Стюарт ловит зубами первый рвотный позыв своего нового друга и улыбается, как кретин, наблюдая за тем, как тот блюёт, сложившись впополам своего крошечного ребячьего роста. Стю не особо сочувствует, будучи в своём химозном мирке, но он всё ещё заинтересован и наклоняется к раковине, щуря глаза от постепенно растущего градуса напряжения и интриги.

— Тебе сколько лет, малыш? — его голос звучит недобро, потому что вонь рвоты режет глаза и обоняние, потому что штанина вся в этом дерьме, потому что Стю мысленно чертыхается, выкупая, что вечер в сказке потерян, ему теперь надо заботиться о штанах и ботинках, о том, чтоб чистым пройти через весь клуб и как-то добраться домой, но ему так не хочется уходить в самом деле, — Твои родители знают, где ты сейчас?

Плевать на его родаков. Ему вряд ли шестнадцать. У него колются щёки и подбородок. Но он ниже Стю аж на целую голову… Стю не может не поделиться.

Семнадцать — это, само собой, не шестнадцать. Но Стюарт мягко охуевает. Сглатывает искристый комок иссохшей слюны. Смотрит внимательней, сосредоточённо щурясь, пытаясь откалибровать игольчатую синюшную фреску, сложенную из кусков чужого ебала и дутых напольных плиток. Когда его так принакрыть успело? Блядь, ну реально, семнадцать.

Улыбка обтёсывается о подарок судьбы. Семнадцать — это, считай, шестнадцать, если переводить ситуацию в тюремный срок. Поэтому Поллок хочет перевести всё в шутку, но смех, раздавленный, как миндалины под ножом, встаёт в глотке. Стю неотрывно смотрит, как жёлтая рвотная масса тает в сквозной дыре слива, как ком суфле.

Он не оборачивается на замечание. Он не обернулся бы, даже если б услышал подобное не в лицо, а со спины. У тебя за спиной кто-то. Не то чтобы Стюарт верит обдолбышам с острыми языками, по-нуворишски ведущим себя и остриженным под машинку, не то чтобы он вообще сильно верит кому-то, кроме своей головы, цельной и монолитной, как застуженная веками консерва на Северном полюсе, здесь его вотчина, он и сам знает, когда и что у него за спиной, нахер ваши ремарки, он же под экстази, зачем вы говорите такое, зачем вы вообще суёте нос не в своё дело.

Но он смотрит в зеркало себе за спину. Действительно, за спиной кто-то. Обсидианово-синий, вогнутый в пласт пространства, с сосущими и призывно блестящими воронками глаз, не описуемый ни словами, ни азбукой Морзе накатывающего слабонервного тремора. Кто-то — лучше не скажешь. Ну, с кем не бывает. Руки сейчас уймутся.

Кто-то рассеивается в мгновение, Стю даже не успевает напрячь глаза, когда мужик, идущий так, точно моча из его внутреннего резервуара может политься прям на ходу, проходит насквозь чёрный морок. Стю обнаруживает свою ладонь в короткой жилистой лапе мальчишки и неприязненно дёргается. Нахуй ты говоришь такое? Семнадцать. За спиной кто-то. Где тебя вообще говорить учили.

— Снимай штаны, — говорит он уже без улыбки, раздражённо дёрнув мыском ботинка, будто только начавшую схватываться корку блевотины можно стряхнуть, — А хотя нет. Не надо.

Его штаны будут Стю до середины голени, хотя они явно свободного кроя, судя по заднице. Стю вырывает руку из идиотской хватки, обходя ту часть рвоты, что въелась в стыки между напольной керамикой, и суёт ногу в биде. Струя быстро смывает зловонную массу с потрёпанной кожи, но к впитавшей подарок штанине Стю и не знает, как подступиться, вымученно разглядывая свою оконечность, мокнущую в санфаянсе, как сахар в чашечке чая.

— Тебе типа скучно? — делает Стю наконец-то логический вывод и ставит ногу на мокрый пол, скользя смотровым взглядом поверх чужой головы и зеркал, — Намути мне штаны. Я не останусь в долгу. У меня тут осталось.

Да и хуй с ним, что ему лишь семнадцать. Красть штаны это не трахаться с тридцатилетними мужиками. Стюарт чувствует себя жалко и очень зависимо с мокрой загаженной вдрызг штаниной. Ему хочется чистой одежды, сухости и домой. Подальше от малолеток с выраженным недотрахом и ненасытной пастью. В конце концов, человеческое нутро вынуждает верить, что если вежливо попросить, то желаемое да будет дано, что ищущий да обрящет, что этот кретин, быть может, посовестится хоть немного.

Он трогает мокрый след от руки на плече и чуть было не протестует: мол, я постою тут и подожду тебя. Вовремя разрушается перегородка между происходящим и той частью мозга, что отвечает за аналитику. Этот пиздюк проебётся. Кинет его да и всё. Надо идти. Да без разницы. В клубе темно. Это всё кретинизм, ведь на улице тоже темно. Стю запоздало мысленно ропщет на самого себя, мог бы уже давно ехать в дымном такси на квартиру, но всё ещё стоит тут, а сейчас наверняка нырнёт в толпу с южной границы и вынырнет через трое суток, облепленный глиттером, кроличьим пухом, запахом ебли, хересовой испариной и отходами где-нибудь на окраине чужой хаты, сложив свинцовую голову в лучшем случае на бетонной подушке, а ведь может и на ананасовой пицце. Ну точно кроличья дырка. Даже пизда.

Он держит мягкие пальцы и не следит за дорогой. Он и забыл, что пришёл сюда не один, где-то, может быть, на другом конце клуба его даже ищут: кто-нибудь менее вмазанный спросит: “куда делся Стю? Не видели Стю?”, и кто-то порядочно вмазанный скажет ему, промычав в дотлевающую сигарету: “да отлить отошёл”, но зато точно никто из тех, кто вмазан ровно на уровне золотой середины и переживает счастливый пик, расцвет лизергинового или mdma-прихода, не скажет: “так он ушёл в туалет ещё час назад. Может, поищем?”

Он стоит между танцполом и зоной ВИП, как молчаливый страж, камень на перепутье, гласящий о том, что дорога направо сулит смерть от яда, а дорога налево сулит смерть от физического измора, он — как живой памятник, череп, глазница которого целую вечность жуёт остриё меча, он чувствует странное единение с миром здесь, на возвышенности, он видит жаркое и пунцовое зарево, опоясавшее танцпол, видит густые тени, перемежающиеся в толпе, и иногда они ближе, а иногда сильно дальше; просто игра теней, Стю, не беспокойся. Отчаянно хочется закурить сигарету и выйти на улицу. Лечь на холодный и влажный асфальт. Слиться с природой. Помыться в росе и погладить дикую белку или речного осётра. Поллок стоит, чуть покачиваясь, и смотрит в пестрящее разнотравье тел и бликов будто бы половину жизни.

Потом что-то наглое и уёбское тянет его назад, помешав созерцанию. Он уже не различает ни лиц, ни выражений, ни скотских глумливых улыбок, похожих на клавишное пианино с подсветкой (палят прожектора, сушат болезненное лицо, он простоял сорок дней в пустыне между вип-зоной и танцплощадкой, он хочет пить).

И с каких это пор белые факбои 17-и лет имеют в друзьях опасных чёрных парней из вип-зон? Поллока мутит. Он послушно берёт штаны, кастомные и наверняка в несколько раз дороже его парадных, мажет стеклянным взглядом улыбку хозяина випки, вальяжно обнявшего карамельных мулаток, и не меняющего положения: полусидит, широко расставив колени, штанов нет. Ткань тёплая. Стюарт вздыхает, кладёт штаны на пустой диванчик, и расстёгивает ширинку. Он неповоротлив и очень медлителен, тянет штанины, боясь их касаться — очень не хочет ёбнуться и замараться. Это неловко, потому что дружку его нового друга совсем не неловко, он чуть не смеётся. Пахнет травой, он сильно напаленный.

— Кажется, я тебя знаю, — тихо делится соображениями Стю, скинув свои штаны за диван и сев в кресло. Будто бы он узнал этого парня по теплу джинс, что теперь облегают ноги. Стю улыбается, когда эта мысль приходит в его блаженную голову, но не осознанно улыбается, будто он сам допёр, а кретинически, пусто и слабоумно, будто ему шепнули об этом на ухо, просто чтоб улыбнуться.

Если быть честным, Поллок вполне трезво мыслит. Мутит его от раздражения и слитого вечера в обществе дорогих друзей. Друзьями их можно назвать лишь с натяжкой, но то, что они дорогие — бесспорно. Стю чувствует себя лучше в чистой одежде. Простой человек, он неприхотлив и удовлетворён малым. Может жить на воде и на хлебе неделю. На отвёртке — одиннадцать суток.

Новый приятель приносит выпивку, и Стю наконец различает его лицо в амфетаминовой ряби. Забавно. Поллок давно забыл про своё обещание. Просто хотел штаны. Теперь штаны есть, и Стюарт не заморачивается. Он даже готов продолжить этот паскудный вечер. В таких штанах — хоть десять часов на техно-рейве. Грянь сейчас Мировая война, третья по счёту, Стю бы не стал и переодеваться.

Отредактировано Stuart Pollock (2020-03-10 13:26:16)

Стю не задерживается на одной работе больше, чем на полгода. Один раз протянул почти год, но это был супермаркет с мясом и алкоголем класса 3+, с пятью покупателями за день, зато с корпоративной скидкой на всю продукцию, чему Стю был рад. Сейчас он продаёт часы, ювелирку, кастрюли, поющую рыбу, кошмар всех детей, забытых в пустой гостиной перед программой “Магаз на диване”, удочки (надо заказывать, с собой не носит), шторы, парфюм, постельное бельё из серии цыганский шик, чемоданы, походные термосы, бамбуковые подушки и вонючую матчу, которую будто собрали половой тряпкой с замшелой люстры.

— Здравствуйте, — чётко, ясно и громко говорит он, будто, устроившись продавцом, дал на отсечение свой язык, а заместо него ему в рот зашили греческого Аполлона; Стю улыбается всеми зубами, глазами, всем сердцем, ведь он добрый малый, и правда настроен дружески, даже когда находится на работе, — Я бы хотел представить…

Он вмиг осекается, когда видит, к кому занесла нелёгкая.

Он узнаёт его даже сквозь калейдоскоп наркотрипа и страшный похмельный постриг, даже сквозь толщу стремительно утекающего в мегаполисе времени. Ухмылку там, рост, это всё. Парень синий немного. И это тоже знакомо. Улыбка на губах Стюарта тает, как угасают силы проткнутого горящим шилом ужа. Стю пару раз вспоминал об этом парне, как о странном, немного волнительном переживании, как о внезапном приобретении в виде новых штанов (Поллок носит их всюду), в конце концов, как о чём-то плотски приятном, но времени вышло уже больше месяца, Стю не любит такие камбэки. Ничем хорошим от них не несёт. Плохой подарок судьбы.

Большой ладони чуть влажно и тесно в крепкой чужой ладошке, Стю морщится и позволяет втащить себя внутрь квартиры — обычно он этому рад, войти так просто и без усилий, без капельки пиздежа, когда приходится притворяться окружным шерифом или работником городских служб. Это всегда утомительно, ведь он носит рубашку и галстук, когда работает.

Поллок чувствует, как с головой захлёстывается усталостью, он работает с десяти, шестой час из шести рабочих часов в день уже начал отсчёт, в этом доме он ничего не продаст — он не хочет здесь ничего продавать, он вообще не вникает, какого чёрта вдруг оказался внутри, а не сбежал, почему он проходит внутрь безропотно, следуя за хозяином, жуя в голове сказанное вновь обретенным приятелем и не сказанное собой.

— Приятно, — цедит он через зубы, — Меня зовут… Стю.

Он осекается, потому что хотел сказать полное имя и даже фамилию. Будто бы он собрался работать. Будто бы всё идёт так, как должно.

— У меня есть овощечистки и штуки, в которых можно варить яйцо без скорлупы. По виду не скажешь, что ты в них нуждаешься.

Он не смеётся и не улыбается. Вещи кладёт по правую руку от кресла, в которое обречённо садится. Он на секунду задумывается, уперев взгляд в присыпанный пеплом стол, что встретиться в громадном городе с абсолютно ему незнакомым челом второй раз за месяц — это не просто случайность. Он задумывается о Боге, о том, что случайные люди не посылаются дважды, о том, что всё это промысел Божий, потому что иначе нет смысла в таком человеке, как Хьюго; Стю чувствует, как на груди горит согретый теплом человечьего тела мамин серебряный крестик, тонкий, будто бы слюдяной, будто бы может растаять, присохнуть к волосу на груди, навсегда покинуть земной мир как реликт и вознестись в Царство Божие. Иначе какого хуя Стю здесь сидит.

— Нормально добрался в тот раз? — серо интересуется он, взглянув в глаза Хьюго всего на долю секунды, чтобы потом увести их в сторону, мазнуть взглядом ополовиненную бутыль рома, мятый плед на диване, гору окурков в пепельнице, но относительную и странную чистоту в остальной части квартиры.

Стю ослабляет галстук и трёт ладонь, в которой едва остыло чужое рукопожатие. Неловко. Поллоку — и неловко. Зато чел, что обкрошил полтуалета в престижном клубе, чужие штаны, себя и ботинок, паскудно скалится и не прячет твёрдого трезвого взгляда. А так всегда с людьми. Скотство. Тоже ведь Божий промысел.

— Типа как Стюарт, — кивает Стю, чувствуя, как кишки подогреваются желчью. Что-то типа защитной реакции, — Ты смотрел Стюарта Литтла? Про маленького мышонка. Про очень маленького мышонка…

Это и весело, и отвратительно. Могло б быть и страшно, но Поллок давно отрицает страх осязаемого как социальный конструкт. Он видел много страшнее. Пиздюк склабится так, что слышен шорох едущих по затылку кожаных швов. Лицо Поллока тоже рвёт надвое широкополосной улыбкой, но это всего лишь рефлекс, привычка, банальная вежливость, восприимчивость и эмпатия. Стю как в зеркало смотрится.

Он отклоняется в кресле, садится прямо и слишком формально. Похоже на фарс. Малыш водит дружбу с цветными гангстерами и хвастается умением втыкать ножи. Избалованные малолетки, выкормленные с обувных языков кроссовок Вирджила Абло. Ну ладно. Пусть заливает.

От разговора про овощечистки ему неприятно и даже мерзко. Он предпочитает не распространяться о том, где, как и кем он работает. Не то чтобы это так стыдно. Просто в его кругах это не нужно. Работа отягощает. Она создаёт барьеры между людьми, когда речь идёт о том, чтобы по-дружески поделиться снежком или же протащить кента в закрытый клуб. Имидж бездельника и диванного трутня куда лучше, чем имидж продажника с теле-дивана. Люди дают с чистой совестью, когда они знают, что у тебя за душой ничего нет. Они так легко расстаются с имуществом, потому что их сердце не гложет жадность, вылупившаяся из знания, что с тебя можно будет потом взять долг, негласный, неоговорённый, зато вполне существующий.

Стю никогда не любил работать, хотя, справедливости ради, жадным и неблагодарным он тоже не был. Что уж тут скажешь, если всё необходимое достаётся ему за так, за красивые зубы, за улыбку, раскладывающуюся при виде людей, как говорящий конверт из Хогвартса — это всё не притворное. Сейчас Стюарт сидит и думает лишь о том, что ему уж давно пора написать заявление и пойти, например, в бармены. Сменить синий галстук на бабочку.

— Нет, спасибо, — вежливое и мягкое, — Я не голоден.

Живот его завывал китом ещё час назад, да и надраться хотелось сразу после работы, но слишком щедро. И не такой уж и близкий дружок ему этот зелёный Хьюго. Но кто откажется от сигареты? Пусть даже её придётся выдрать последней из пачки. Стю берёт её со стеклянного столика и цепляет зубами одну, коротко приложившись к пачке губами. Только стреляя сиги, Стюарт не чувствует себя халявщиком и должником. Сигареты принадлежат всему миру. Стю готов спорить, Иисус завещал сигареты в пользованье поголовно всему людскому роду. Именно потому их можно брать, не стесняясь. Сегодня ты взял сигарету из чей-то пачки, завтра возьмут сигарету, которую ты держал на хранении в так называемом личном кармане. Нельзя держать сигареты. Они как косяк лососей на нересте. Ты помешаешь им двигаться — и ты поплатишься, косвенно или прямо, ты не можешь держать то, что не принадлежит тебе, не можешь спорить с природой, с порядком вещей. А платим мы за табак в магазинах только для вида, для маски, для театра. Чтобы другая ничтожная снедь сидела на полках и думала, будто она не хуже. Но сигареты — они наше всё. Мера божественного, свёрнутая в короткую трубочку.

Поллок закуривает и садится удобнее, хотя удобно себя не чувствует.

— Ты покупаешь алкоголь сам? — спрашивает он и наобум, и чтоб подчеркнуть, что мероприятие носит светский, платонический и формальный характер. Вроде как: слушай, я помню, сколько тебе там лет, и пить не хочу особо. Спасибо за меру божественного, — У меня есть овощечистки и штуки, в которых можно варить яйцо без скорлупы.

Ему хочется отгородиться, физически и духовно, но он смотрит в глаза Хьюго, будто желая скорей утвердиться, что было забавно; он делает тягу, уводит взгляд и его прибивает к креслу.

— Я, по-твоему, выгляжу как человек, который носит с собой наркоту, расхаживая по квартирам с ножами, кастрюлями и всем этим? — он не обижен и не пытается пошутить. Он суёт руку во внутренний карман кожаного портфельчика, нашаривает пакетик с душистым зелёным крошевом и кидает его на стол. Действительно, он похож. Хотя это всё предрассудки.

Его непосредственностью можно колоть орехи и выбивать винные пробки за неимением штопора. Это похоже на патологию или около. Патологическая потребность пороть хуйню. Стю даже нравится. Ему тяжело признаться себе, почему он ещё остаётся сидеть. Что-то странное. Это похоже на патологию или около. Просто он смотрит на Хьюго и вспоминает душный и пряный запах дрейфующих тел на танцполе, лоскутную рвань из прожекторных бликов, вспоминает хорошее пойло, густой, смолянистый и почему-то лесной запах дури (когда ты живёшь на окраине мегаполиса и работаешь 5/2, единственный островок живой природы в шаговой доступности — каннабис в чьём-то или твоём зиплоке), он вспоминает мокрый, прохладный и будоражащий туалет, острую, будто запах блевоты, ледяную воду, вспоминает горящие изнутри глазные яблоки, будто в них сунули по углю, вспоминает химозную эйфорию, будто Христос поцеловал его в каждое веко и вдовесок почесал за ухом, ещё Стю вспоминает задницу Хью, дрожащее тепло его тела, влажный язык и манеру держаться 40-летнего хастлера, повидавшего всё в этой жизни и искушённого, блядь, как никто.

Он немного смущается, вернее, немного краснеет прилившей к щекам бледной кровью, улыбается шире и так же бессмысленно. Хочет спросить: в смысле, что значит — похож? Но скромность не позволяет. Непосредственный Хьюго, бросающийся словами, как отмершим эпителием — это для него будни, обычное дело, наверняка таких красивых и просто похожих у него пять на неделю, если не на день. Стю улыбается. Он не особо верит маленьким наркоманам и их рассказам про купленный алкоголь и кошачьи наряды. Он кивает, но не отвечает. Взаимностью в том числе. Детей вообще нельзя перехваливать. Они вырастают уёбками, если у них на руках все козыри: деньги, знакомства, шмотки и дифирамбы.

— Дай адресок этой знакомой, — бесцельно и шутки ради говорит Стю, — у меня есть поставщик премиум-корма.

Он следит за тем, как его разговорчивый друг крутит джойнт, с таким мастерством и такой лёгкой рукой, что шевелятся волосы на загривке. Сколько практики. Это похоже на патологию…

— Если ты будешь столько курить, то в двадцать пять будешь выглядеть на все сорок, — он и сейчас, если честно, при дневном свете и трезвом взгляде выглядит старше и истощённей положенного, — Жизнь тебя не щадит.

Стю поднимается с кресла и быстро находит взглядом дверь туалета. Надо воспользоваться возможностью, пока он может. Ничего экстремального. Просто вид Хьюго, обхватывающего косяк губами, колышет флэшбеки в мозгу и разогревает в паху томление.

— Я не люблю кошек. Вернее, мне всё равно, — он стопорится и замирает, глядя поверх остриженной головы. Он напрягается, — У меня непереносимость лактозы. Это серьёзно. Реакция даже на производственные следы.

Он смеряет скумаренного Хью ещё трезвым оценивающим взглядом и раздражённо вздыхает.

— Просто скажи, что ты соберёшься брать. Ты же не знаешь, чё это такое — лактоза.

Он отливает в уборной. Нет, дрочить он не собирался. Это какое-то скотство, жестокое и коварное. Жать руку хозяину дома, который даже не знает, что ты ей делал. Дрочить в чужих туалетах и ванных — смертный грех, бич ночных вечеринок, самый мерзких из всех возможных секретов. Стю просто устал. Его ноги немного ватные. Это всё странно, похоже на… Да. Будто случайно прочесть статью о новой болезни, а через день найти у себя на боку точно такие же пятна, точно такие же, прям как в статье. Только встретиться с очень странным типом спустя месяц. Случайно. Стю моет руки целых два раза, закрыв глаза, чтобы не искушать зазеркальное марево, и возвращается в комнату. Теперь уже принимает в руку косяк и делает первую тягу. Садится на то же место.

— Ну как? — с улыбкой кивает он на самокрутку и щурит взгляд, но скорее от дыма, чем от веселья. Это стирает границы. Можно пялиться прямо в лицо, сколько влезет.

— Хуем, — смеётся он, вскинув голову и развалившись в кресле, — С маслом.

Такая диета. А этот малый забавный. Стюарт немного не понимает, действительно ли он дурак, так накрыло или разводит цирк для их общей потехи.

— Я всё ем. Рис, овощи. Рыбу. Сырую — смотря какая. Сейчас, если в рыбе нет цепней на стадии производства и стоит она дешевле, чем кусок золота, её возвращают на линию и подсаживают гельминтов в лабораторных условиях. Никто не хочет, чтоб мы нормально питались за наши деньги. Так же с лактозой. Это ведь углевод. Из молока. Сейчас на любой фабрике будет что-то из молока. Оборудование не моют. Если потом в этой же таре будут мешать что-то соевое для таких же людей, как я, то нальют они в тару из-под молока. Так всегда. Нас наёбывают.

Язык немеет, приятно толкается с внутренней стороны о зубы и нёбо, каждый вдох становится тяжелее и ощутимее, набухает материей и покрывается тонкой сеткой из пузырей вкуса и дыма. Так ощущается крепкий сорт. Стю выкупает, что запизделся. Он начинает смеяться. Негромко, но очень заливисто. Его пробрало до гипофиза. Начинает нести херню. Это не очень хороший знак. Он не любит болтать много лишнего.

— Бери курицу. Суши, роллы. Просто без сыра.

Он опускает голову на спинку кресла и мечтательно смотрит в жерло стеклянной люстры, напоминающей хрящ. День тает в дыму и плотном свинцовом кайфе, стекающем в ноги. Еду им привозят спустя полчаса или час. Они успевают проголодаться и потрепаться о всякой хуйне, это даже не диалог, просто Стю изливается и Хью моросит свои кулсториз. Сказать честно, Стюарту не особо нравится напрягать новых знакомцев своим рационом и необходимостью подстраивать под него трапезы, он бы первое время не делал так, слишком неловко, но будет неловко в ещё большей степени, если сегодня он скажет брать маргариту и пиццу четыре сыра, а через неделю нахмурит брови и предупредит: у меня тут, вообще-то, непереносимость. Летальный исход. Всё реально. И очень серьёзно.

День перетекает в вечер, а вечер перетекает в кровать. И это логично, ведь на диване из кожи прохладно и липко, он не раскладывается, на кресле совсем уж не развернёшься — говоря, ясное дело, о Поллоке (Хьюго мог бы свернуться и в спичечном коробке). Стюарт ложится в кровать и понимает, что больше не встанет, так его раскумарило. Хьюго ложится следом, и это логично, ведь на диване всё ещё липко и холодно, а кресло… что кресло. Стюарт клюёт носом и перестаёт говорить, они забили второй косяк и медленно потянули травяной смог в размягшие лёгкие, и стало ещё ленивей и тяжелее, въебало настолько, что даже не приподняться в постели. Хью кладёт голову на плечо Стю, и это логично, куда ещё ему положить свою голову? Стю приобнимает его, положив руку сверху, и это логично — куда ещё ему класть свою руку, если здесь Хьюго? Он суёт в пальцы нового друга дотлевший до половины косяк, который нужно скурить (иначе жалко), и с тёплым смешком в покрасневших глазах следит за пальцами Хью, за губами, и это логично — на что ещё ему залипать? На @ifyouhigh что ли? Здесь лучше. И это… паталогично.

Он смотрит на бурую дверь в кирпичном окладе и хмурит брови. Ходить вокруг, бередя сгустки прохожих, и пожимать плечами в каком-то нервном припадке — всё равно что ссать против ветра. Стю чувствует себя дураком. Притом круглым. Он выходит на смены только в этом районе. Это похоже на мягкое помешательство. Если б его поставщик американского виски предложил что-нибудь интересное для реализации — он бы зашёл. Сейчас у него целый ворох тонкого женского золота и дрянных синтетических скатертей в рабочем портфеле. Наверное, он заглянет. В другой день.

Ведь в тот он проснулся по пояс голым и горячим от сна с живым человеком; проснулся не разом, но будто бы кто-то тащил его минут пять вдоль берега, и лишь на шестую вытянул из тяжёлого дымного сна, похожего на гробовую плиту метр на половину над четырёхлетним ребёнком. Он просыпается и отвечает на поцелуй, потому что был вовлечён в него ещё спящим. Он не может ни перестать, ни сказать что-либо, он и не хочет переставать, и говорить ему нечего. Он послушно прикладывается губами и вкладывает язык в чужой рот. Вкус сонной падали на языке, будто во рту за ночь сгнил с травами жертвенный слон, будоражит лишь потому что Хьюго жаден и голоден, будто зверь. Короткий и водянистый взгляд на полуприкрытые веки Хью шевелит жилы в паху. Стю требуется нечеловеческое усилие воли и время, чтобы выработать адреналин для отказа — он отстраняется, зажевав пальцы Хьюго, как сломанный банкомат купюру, и буквально секунду они просто дышат друг другу в рты, и Стю не может увести взгляд, но в конце концов поднимается и встаёт, одевается и едва держится на полуватных ногах, чувствуя, как вместо мозга в черепе плещутся коматозные сопли — он проснулся на тупняках и проживёт на них ещё сутки.

Хьюго выглядит, действует и целуется по ощущениям более зрело, чем есть на деле. Стю не хочет позволить этому затуманить свой разум.

Наверное, именно из боязни быть втянутым в это всё, как в болото, через одиннадцать дней он стучится в знакомую дверь в свой выходной, припася пару прозрачных пакетиков для своего нового друга. Это не сделает хуже. Зелёный вес в двух зиплоках — как откуп. Возьми и не лезь в мою голову. Просто исчезни. Ну да, как же.

Ему открывает женщина тридцати лет с тоненькими бровями, картинно складывающимися в хмурый домик, с губами, почти театрально протягивающими: “ка-ако-ой Хьюго?” Стю напрягается и уточняет, отмерив ладонью рост и движением пальцев над головой длину волос. Хозяйка квартиры смотрит непонимающе. “Не было здесь никако-ого Хьюго. Уйдите”. Стю понимает и того меньше.

Он привык к странностям и ничего не боится, потому что терять ему некого. То, что привиделось — просто черти шалят или синапсы. Он давно отбоялся самого страшного. Он и не думал, что в тридцать лет вдруг окажется на пороге чужой квартиры, узнав, что знакомый ему человек не существует, а если и существовал, то рассосался до реминисцентного эмбриона и канул в небытие. Поллок поник. Сначала пронёс мандраж до домашнего туалета, потом выблевал, разглядев в бликах на толще рвоты чёрные мушки чьего-то присутствия, потом уже отдрожал, поник и продолжил жить старой жизнью. Хью не был ему так дорог (так, как хотелось бы, — тень мысли), но Стюарт не знал и не думал, что старый молочный кошмар вернётся в его жизнь так просто и непринуждённо, сожрав мимолётное увлечение; и Стюарт не знает, чего ждать, с какими людьми прощаться, даже не поздоровавшись, и что грядёт в будущем.

Сетка из нервов совсем истончилась, мясо в руках и ногах начало сохнуть от тремора. Стю поначалу забился в квартире, потом начал видеть присутствие в кофейной гуще с утра. Потом зачастил в местную церковь, которую посещал в тихие времена только по воскресеньям, в громкие — от двух до десяти раз в неделю, соразмерно объёмам пульсирующего в мозгу нехристианского суеверного ужаса, который надо было выкачивать как можно скорее и замещать благодатной пеной, снятой с проповедей и исповедей, будто бы с пива или мясного бульона.

Он идёт в храм и сегодня, походка — две расхоложенные пружины. Испарина от кошмарного сна, стынущая на лбу перламутром. Два поворота направо в проулок. Выйти на главную улицу. Толпа настигает и налегает с боков. Стюарту всё равно, ему не мешают смотреть. Он суёт руку в карман, чтобы проверить свой кошелёк, и кто-то хватает его за запястье — прямо на улице — Стю оборачивается и выдёргивает конечность со всей своей силы, коротко взвыв от неожиданности и ужаса, прижав её к заходившему от сердечного боя туловищу.

— Ты что тут делаешь? — рассвирепев от досады, он оправляется тут же, пытается перенять расслабленный вид, но выглядит плохо.

Отредактировано Stuart Pollock (2020-03-11 21:38:51)

Стю смотрит, сцепив в пароксизме зубы. Будто между двумя челюстями просунули что-то тёплое, только родившееся, готовое расцвести и возмужать впоследствии, какое-то чувство, и, в общем, Стюарт хочет перекусить его напополам. Не дать паразитировать на его, Поллоковом, чувстве вины. Он явственно чувствует, как сдаёт. По всем фронтам. Он никогда не был шибко силён в борьбе с искушениями. Его духовник считает, что в этом корень всех его бед. Дьявол не раз искушал Иисуса в пустыне, но Иисус устоял троекратно, и это значит, что он претерпел Сам, и может помочь искушаемым, как говорит отец в церкви (Евр. 2:18), но Стю даже не может бросить курить, не говоря о волнениях сердца и том, что он видит, когда выбирает плазму в маркете с электроникой и случайно заглядывается на пиксельную чуму, улыбнувшуюся ему в отражении.

Он уклоняется от руки, хмуря брови, будто приютский пёс, и вообще это странно — делать так на заваленной человекопродуктом улице, но уклониться выходит не очень, и он просто смотрит, с грудиной, пашущей от напряжения, точно кузнечный мех. Он уводит свою небритую щёку от белой ладони, но не поднимает голову и наклоняется к уху, шепчет вполголоса:
— Не делай так на людях, педик, — он хочет себя защитить: от искушения, от греха, попросту от того, что творит этот парень, что сеет он там, где только ступает; если есть время сажать, то что будет вырвано, когда созреет? Стюарт смущается. Это всё грубо, будто вода из-под крана. Он коротко смотрит в глаза: — Извини.

Ему не нравится так стоять. Среди улицы, среди толпы. Его всегда видно, как мачту или маяк. Иногда к нему даже слетаются всякие мошки, жадные до мясной люминесценции. Стю очень смущается. Он тянет Хью за рукав к обочине тротуара, потом в переулок. Он чувствует много волнения. Всё идёт гадко. Наперекосяк. Разве вы сделаете дёготь слаще, если нальёте в него столь же мёда? Нет. Вы испортите мёд. Вот и всё. Хьюго не вовремя. С другой стороны, Стю не знает, когда оно — вовремя.

— Слушай, — пытается он выстроить в голове план, хороший план, которому можно последовать, который можно вложить в чужую голову, — Я спешу в церковь. Это всё важно. Придётся… Ну, если ты хочешь. Пойти со мной. И потом куда хочешь. Я не работаю. Просто мне очень надо туда сегодня. Служба уже через двадцать минут.

Поллок оглядывается на прохожих, мелькающих мимо арки, и оборачивается на Хьюго. Ему в самом деле нужно посетить службу. Брать с собой Хьюго — такая себе идея. Но мысль о том, что Хьюго может вот так попасться и снова пропасть — ещё хуже.

— Надо поторопиться, — хмурится он и потом — улыбается, это от нервов, звенящих в мозгу и в пальцах, их порой коротит и ток расправляет на лице мышцы в этот дурацкий оскал, такой виноватый и слабоумный, — Гуляешь, значит, — вторит он уже задумчиво, — Учишься, значит.

Это невесело.

Он тянет Хью за плечо обратно на тротуар, не отпускает ещё какое-то время, будто тот может свалить, и будто хватка Стю что-то могла бы исправить в такой ситуации; он на ходу достаёт из кармана джинс пачку, берёт сигарету в зубы и протягивает бумажную пасть, ощеренную табаком, Хью, не ожидая от него следования Всемирному Закону Миграции Табака, который Поллок открыл для себя и сформулировал в 20 лет, накуренный в сопли и крепко пригретый по голове упавшим с лестницы турецким кальяном. Люди сейчас несознательны. Поэтому он ничего не ждёт от малыша Хью. Поллок подкуривает себе и отдаёт зажигалку спутнику.

— Женщина из твоей квартиры сказала мне, что тебя нет, — Стю избегает взглядов и смотрит по сторонам, прибавив шагу, — Вообще нет.

Стю ёжится, чуя спиной оставленное позади здание школы и тридцатилетнюю женщину тонких бровей, которая сообщила ему, что Хьюго никогда не было. Господи, блядь! Просто фигура речи. Фигура речи. ФИГУРА РЕЧИ. Стю, перестань быть таким человеком. Кретин, кончай уже. Не мудри, и не бойся, и не юли душой, не отмеряй сверх меры, не прибавляй к тому, что уже сказано. Ты видел под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда. Тоже любимый кусок его духовника в храме Господнем. Это из Екклесиаста, наверное.

— Кто арендует квартиры, когда есть свой дом? — досадливо и уязвлённо спрашивает, щёлкнув дымящим бычком себе под ноги. Осадок внутри саднит, будто прополоскали хлоркой впополам с битым стеклом. Он опять оказался обманутым. Кто его обманул — непонятно. Кажется, это он сам нашептал себе на ухо и застлал глаза дурью и страхом.

Они успевают к началу службы. Даже приходят на пять минут раньше. Он берёт песенник там же, где все берут, и, смерив Хьюго коротким стынущим взглядом, вручает листовку ему. Он ничего не ждёт, ни внимания к ней, ни уважения; просто так будет лучше для всех. Он хочет сказать Хью, чтоб не дурил, и вёл себя по-человечески, если не по-христиански, но видит, как тот посмурнел и обмяк. Ну и ладно. Может, так лучше. Стю чувствует лёгкую горечь. Он растормошит его после. Сейчас не до этого.

Всё идёт как-то не так. Поллок не чувствует успокоения, накатывающего неизменно, стоит только ступить за притвор. Может быть, дело в Хьюго. Может, сегодня особенно странный день. С утра было ясно. Такие дни всегда чем-нибудь неуловимо помечены. Поллок смотрит туда, где сияет алтарь; он думает встать на колено, но косится на заскучавшего Хьюго и густо тушуется. Ежежды преклонял, только войдя, но сегодня не может. Ему не нравится, как люди помладше на это смотрят. С презрением. Он вспоминает себя в семнадцать. Он бы не удержался от гогота. Но поклониться в храме — это ведь всё равно что принять таблетку успокоительного. Всё равно что послушать любимую песню. Как-то оно устаканивает весь пиздец, гладит плешивые нервы по шерсти. Он преклонит колено потом, обязательно. Но потом. Время есть.

Стюарт садится и внутренно чертыхается, когда Хью занимает место по правую от него руку — место в проходе. Стю напрягается и нервничает от своего напряжения. Ему почему-то хочется сидеть с краю. И в то же время он думает, что никуда не пойдёт во время службы. Внутреннее чутьё играет с ним злую шутку. Может быть, это сам Сатана.

— Не зевай, — наклоняется он к уху Хьюго и шепчет, заметив мелькание чужих зубов, — Дьявол в рот залетит.

Он улыбается. Это всего лишь шутка.

Месса берёт отсчёт с чтения Библии. Одну минуту Стю пытается вникнуть, напрягая извилины и все душевные жилы, но хвост Священного текста тает меж пальцев, неуловимо уходит от головной хватки, в конце концов поднимается к куполу и тонет в бензиновой ряби. Это не отблеск от фресок сложился в неё, в эту рябь. Стюарт щурит глаза, не вращает башкой по сторонам и приглядывается, но всё, что он видит — дрожание марева, как над кипящим асфальтом у горизонта. Семицвет остро дробится в глазах. К тому времени, как Отец дочитывает абзац, Поллок видит только мелькание чёрных мушек перед глазами. Следов присутствия более крупных и дерзких нет. Пока нет. Дом Господа над головой Стю раскладывается, будто карточный, будто бы мародёрствующий ребёнок сдирает печенную крышу с рождественской самоделки. Стю покрывается потом. Отирает солёные капли с висков. Песни завязли на языке. В ногах зудит дьявольское желание встать и выбежать прочь, но не даёт сидящий в проходе и чуть не спящий Хью.

Когда последний третий абзац закончен и отзвучал в самых верхних мозаиках стёкол, Поллок уже изжевал себя до мироточин под курткой. Пестрота перед глазами, стреляние искр и странных запах, так не похожий на ладан, который способен его упокоить даже в самое жуткое время. Стю подрывается встать и пойти за причастием, и в голове его гулко стучит осатаневшее от наваждения сердце; однако он даже не думает, что это помеха его причащению. Он поднимает Хью, небрежно (нервно) толкнув в плечо и потянув наверх; он не доходит до очереди — возвращается, точно его отвратил сам Бог, хотя, может, и Дьявол — и идёт шагом к тому же месту, где он сидел, не решаясь ни уходить, ни подходить к духовнику. Ощущение странного и неправильного сейчас пойдёт у него носом.

— Ты видел отца? — туманно спрашивает у Хьюго Стю и жадно цепляет пальцами край скамьи, будто может упасть.

Храм содрогается. Как при землетрясении. И это-то в центре их Эдинбурга. Все прихожане пошатываются, отец с ними, по храму проносится многоротый и удивлённый вздох, но потом тихнет и он, и шорох свечей. Никто не сдвигается с места. Евхаристия продолжается как ни в чём не бывало. Стю сокрушённо смыкает веки и откидывает назад голову, будто хочет уснуть и во сне переждать мракобесие. Но хуй там плавал. Здание снова трясёт от фундамента до креста, снова гулкий и тёплый вздох и молчание.

Когда Стю открывает глаза, на улице ночь, а в машине — зелёный стрёкот подпотолочной лампочки; их трясёт на ухабах и рытвинах, водитель смолит и избегает зеркальных взглядов назад. Стю понимает, что так и не причастился. Хуёвый день. Хорошего ничего больше не светит.

— Ты вызвал такси? — он не рассчитывает на “да”, просто хочет проверить версию происходящего в голове Хьюго. Не время паниковать. С кем не случается. Просто побольше молись и поменьше дрочи. Стю начнёт прямо сейчас.

Они трясутся в дороге, будто передвигаются на рессорной коляске. Стюарт полулежит, уперевшись одним из колен в сиденье водителя, другое просунув меж ним и пассажирским. Ему неудобно, но он молчит, будто прибитый дробью где-то в районе брюха, где в человеческом теле, согласно задумке Создателя, живут кишки и разумная речь. Последнее, что он запомнил — как Хью позаботился об обратной дороге шофёра. Косвенно, не предложив своей помощи. Но что-то было во всём этом.

Вывалившись из салона, они дыбят загривки, как два пса, скинутых на просёлке за хозяйственной бесполезностью. Фарс не кончается. На улице мокро так, что можно выжимать камень, но ощущается место, будто картонное. Очень хуёвый спектакль. Стю держится за руку, а потом нервно цепляет складку толстовки. Он почему-то идёт наощупь, хотя глаза нигде не терял. Благодаря соломенной слепоте он ловит за шкирку Хьюго, когда тот оскальзывается на гравие.

Они смотрят друг другу в глаза, будто бы закрепляя немой контракт, Соглашение о Нормальности Происходящего, которое тут же рассыпется в прах, когда они завернут за угол или посмотрят встречь набухающей, точно саркома, луне. Делают друг перед другом старательный вид, будто хотели куда-то приехать, будто собрались куда-то приехать, взяли такси и приехали. Амнезии не существует, точно как памяти, если о ней промолчать. Они могут навек распрощаться с тем куском времени, что пролёг между полуденной мессой и этой ночью, текущей ручьём, как блядь или сквозная рана диаметром в мужскую кисть.

— Молчи, — шипит он прямо в багровое от оконных фонариков ухо Хью; он схватил его, зажав рот широкой ладонью, и крепко встряхнул, сколько позволил внезапно взлетевший адреналин, он не отпускает хватки и не отнимает ладонь ото рта; сердце стучит в груди так, будто пиздится с рёбрами насмерть — и это всё даже весело, если не думать о смерти и странностях, что ведут к смерти, — Молчи, ну. Прошу тебя.

Поллоку страшно и он не любит быть на виду. Он всегда предпочитал зачищать поле в режиме ‘стелс’. Речь, само собой, о компьютерных играх. И вообще это страшно, когда люди кричат. Стю опускает Хьюго на землю и ослабляет объятья совсем чуть-чуть. Ведёт ладонью по морде, спускает её на шею и в конце концов просто стоит в темноте, привалившись к нему. Лунная жижа и капли облизывают их волосы. Трейлерное тепло под боком зудит. Дождь хлещет.

— Не кричи, если что, — предупреждает он, — Давай пойдём тихо. В обход.

В обход чего — он не сказал. Он начинает вести себя, точно животное. Ориентируясь только лишь на чутьё, чувства и резонанс душевных скважин. В общем, на всю ту хуйню, которой мыслят домохозяйки и живут дикие псы. Невидаль интуиции. Чудо Господне.

Просто он чувствует странную нить родства с этим местом. Идёт вдоль трейлера и огибает его с тыльной части. Идёт, будто бы и не ступая по гравию, беззвучно, как плач лунной ночи. Дождь убивает даже намёки на шорох. Стю вспоминает эту стоянку трейлеров. Он был на ней в детстве. Во сне.

Оглянувшись, он делает Хьюго знак быть расторопнее. Его охватывает азарт. Не исключено, что это последний подарок взрыва гормонов: адреналин и норадреналин совокупились, чтоб он не умер хотя бы в ближайший час. Стю ныряет в тень между трейлерами и хватает укрывшуюся под козырьком женщину за плечо.

Оглянувшись ещё раз на Хьюго, он ослабляет хватку. Тусклый луч света, отражённый от золотого зуба во рту промокшей до нитки женщины, коротко бьёт в лицо Поллока и будто рассеивает ночное безумие, низведя всё до шутки или дурацкой игры.

— Это твой трейлер, да? — Стю улыбается лучезарно и добро, как он умеет. Он хочет сгладить углы. В сложившихся обстоятельствах это только подогревает страх. С обоих сторон, — Мне с другом надо погреться, ага? Пустишь к себе?

Стю чувствует себя до глубины души задетым бранью на пустом месте рассвирепевшего Хьюго. Он хмуро и немо смотрит на перекошенную от бешенства морду Хью и не шевелится. Выслушивает его, прижав уши, как пересравший на первой охоте собачий подъярок. Поллок запомнил этот парк совсем другим. Может, когда-то тот факт, что он был ребёнком, берёг его от всего, ведь дети неприкосновенны и святы. По крайней мере, для цыган, сифилиса, яйцерезок и неудач длиною с его конечности. Ореол чего-то детского, безопасного и лишь немного жуткого внезапно рассеялся, как лихорадочный бред. Что-то, наверное, было в словах Хью. Хотя он и охуевший пиздюк с языком длиною в его конечности.

Стю хочет что-то сказать, но слов не находится. Шок наконец достигает кончиков вен, артерий и нервов. Может, он так озверел из-за педика? Конечно же, Поллок не спрашивает. Он молчит, боясь нарваться на новую гневную проповедь, ещё более желчную и пережёванную, вываливающуюся изо рта Хьюго гнилыми кусками. Его новый друг пугал его больше сейчас, чем цыгане и ночь. Стюарту тяжело поверить, что когда он бродил здесь ребёнком, он мог обращаться по имени и касаться людей, как любой человек, неотъемлемое гражданское право, заложенное в душу Богом, а теперь какой-то злобный хер, наполированный бесконечными вписками и порошками, указывает ему и зовёт охуевшим. Старый трейлерный парк, на южном краю которого он захоронил в своё время Священного Скарабея, воробья, ёбнувшегося о кухонное окно и второе воспоминание детства о человеке из зеркала, которое было столь страшным и чёрным, что не смогло пролезть в уши родных: зато прекрасно легло в сырую землю.

Ему не нравится ходить с кем-то за руку. Трезвым — увольте. Хотя бы полейте ладони сорокаградусным спиртом.

Стю просто не любит, когда на него кричат. Это больно. Он помнит, как на него кричали, когда он начал тонуть на озере во время семейной поездки, как на него кричали, когда он засунул котёнка в носок и носил его всюду с собой, доставая при надобности, целый час к ряду, Стю помнит, как мать на него накричала, когда он пытался сказать, что в потолочном углу её спальни по ночам вспыхивают глаза. Потом они тихо спускаются к зеркалу.

Он ни за чем не следит и ни о чём не тревожится, пока идёт следом за Хьюго. Разве что бесит держать его за руку. Что за хуйня. Ну да ладно. Пожалуйста. Эта рука — мой подарок тебе, только ты отъебись, не визжи. Сказку детства попрали. Как смотреть самый любимый в детстве мультфильм в уже зрелые годы и с подступами сердечного приступа выкупать, какое ж этот мультфильм говно.

— Здрасьте, — кладёт он себя по течению впитанной с молоком матери формальной вежливости, опускает взгляд со старика на собаку, отмечая вонь гретой в тепле собачьей шкуры, но не успевает отметить ничего больше: окрик сзади, полный ветхозаветного гнева, разрубает ночь надвое и заставляет яйца втянуться вовнутрь. Тут уже не до какой яйцерезки.

Никого Стюарт не лапал. Хьюго оказывается каким-то внезапно проворным и ушлым для человека, движущегося во сне. Стюарт летит куда-то вбок и, толком не отрефлексировав, пытается взять под контроль свой корпус и неуклюже ныряет влево, за стариковский трейлер, во все блядь стороны балансируя руками-мачтами. Он слышит, как Хьюго бежит за ним, слышит, как после пары мужицких реплик и криков за ними бежит тот странный тип с обрезом, а потом Стюарт слышит, как за всем их кортежем бежит ещё и собака, упруго рыхлящая мокрое крошево гравия. Лёгких и смелости не хватает, чтобы спросить хоть что-то у прыткого Хьюго. Тот поднажал и они бегут рядом. Посаженное таблетками сердце рвётся на части, точно сопля на морозе.

Кто бы он ни был, человек сзади, жирный и медленный, он положился на силу оружия, правду свинца, а Хьюго и Стю, чуть не переебав себе все до единой кости в ногах, сворачивают за проржавевший окраинный трейлер и падают в чёрный овраг под ним, как в окоп на войне. От гула в ушах ничего не услышать. Стю думает только о том, почему вдруг за ними бежит ещё и собака. Он чувствует себя точь-в-точь как в ночном кошмаре, сказать честно, он давно понял, что всё это сон, через пару минут он проснётся, насквозь промочивший подушку потом со лба, и будет себя заклинать, выкручивая суставы пальцев, примерно такую мантру: куда идёт ночь — туда и сон. Главное в кошмарном сне — не обоссаться. Иначе с утра придётся досадно. Всё остальное переживаемо. Стю обвыкся с ночными кошмарами очень давно.

Сердце стучит где-то в пятках, язык завалился в сухую глотку, его аж трясёт от мысли, что кровь в его жилах шумит слишком громко. Их быстро найдут.

— Я тебе отвечаю, — клянётся он с жаром и твердолобостью мертвеца, — Я был здесь в детстве. Это сон. Ничё страшного.

Он говорит и тут же не верит собственному пиздежу, будто вот только что раскололся на двоих Стюартов: один ебанутый, уже вошедший в свою шизофазу, второй умеет читать, писать, анализировать информацию и проводить простейшие математические операции.

— Что делать будем? — спрашивает он строже и тише, чувствуя себя аутически, говоря грубо, нейроотлично, если на толерантном наречии; он спросил это и будто бы передал Хьюго бразды правления ситуацией, наскольно они вообще тут правили, лёжа в грязи и маринуясь для скорой шпиговки свинцом.

Стю замирает. Меж двумя трейлерами суёт нос седая щекастая псина, бесшумно проходит по полосе гравия и грузно ложится, скатившись на лапы. Она молчит. Всё вокруг тихнет, кроме неупокойной сердечной мышцы и тихого сапа горящих лёгких.

Отредактировано Stuart Pollock (2020-03-16 02:08:36)

Собачий вой сжижен в хрящах и суставах вместо синовиальной жидкости. Это всё жутко, но по большому счёту неважно: главное в этом сне — лишь протянуть до рассвета. Уже на рассвете закипит солнце и веки расклеются сами собой. Что огорчает — из сна невозможно забрать сувениры на память. Но Стюарт упрямится.

Он узнаёт и трейлер, и метку маркером: крестик, достойный и Билли Бонса, и лаконичности спартанских воинов, и даже распятия, на котором за всечеловеческий грех расплатился Иисус. Дети копать не умеют, скрывать секреты тем более. Тайник прикопан землёй толщиной в дистрофичный мизинец, заложен камнем и мусором. И справедливости ради, мусор нанесён позже ребёнка Стю, наивно захоронившего самое дорогое, что есть в его доме, и жизни, и сердце. Он открывает коробку из-под конструктора. Это латунный крестик, крошечный, как муравей; Стю потерял его, будучи совсем маленьким — в трейлерном парке, в улье цыган, он нашёл его просто прогуливаясь. Неделей раньше отец сказал ему, что если кто-то найдёт его крестик, то кровь из зубов его проклянёт. Особенно если крест найдут нехристи, чёрные, наркоманы или цыгане. Так они и появились, наверное. Цыгане в трейлерном парке, выросшие из детского страха быть проклятым семилетним ребёнком. Стюарт кладёт распятие в рот вместе с цепочкой, зажёвывает её и оставляет таять под языком: так он точно его унесёт. Хотя бы в виде взлетевшего гемоглобина. Он раздумывает над шкатулкой в виде египетского скарабея, в которой только что лежал крестик. Мать всегда хранила ценности, в том числе христианскую атрибутику, в этой шкатулке. Так язычество поглотило вышедший из него монотеизм; Стю в душе не предполагает, почему мать так любила эту штуковину. Жука со священного Нила Поллок пихает в карман. За ним — истлевший труп воробья. Он набивает карманы фантиками, землёй, присыпавшей короб, он набивает карманы сокровищами, как осатаневший безумец, дорвавшийся до святилища; он знает, что рассвет близко, и хочет унести всё.

Поллок так и не смог поверить, что он не в гостях у Морфея. Всё выглядит, как настоящее. Скорее всего, его разъебало параличом меж часом и двумя ночи. Иначе не объяснишь.

Он даже не успевает вникнуть: встаёт, как встают люди, которые только сидели, и смотрит, как смотрят люди, которые будто бы только заполучили глаза. Его уверенность в том, что всё это только привиделось, подкрепляется горечью маленького Христа во рту и нечеловеческим, просто скотским, блядь, ощущением чуда.

Чудо, в котором последние пять минут Стюарт жил, соприкасается с той реальностью, в которой отчаявшийся человек взял вилы и путь напролом.

Стю обмякает, как висельник, как петля на шее висельника. У него нет рассудка сложить два и два, сложить Хьюго, вилы и мёртвого цыгана. Это всё невзаправду. Неверие обострено. Стюарт смотрит на Хьюго, чувствуя, как из-под купола безмятежного скепсиса лезет наверх отвращение, страх, раковое поражение видом мёртвого тела и тот же скепсис, только теперь по-настоящему зверский, блаженный и тронутый. Вроде как: да нихуя подобного! Чего во сне не увидишь. Вроде как: Стюарт пятится. Он только что видел убийство. Непреднамеренное, но точно ведь никогда и не скажешь. Так бывало в его доме, в семье на всякий случай верующих родителей. Вроде как: разве так нужно ходить КАЖДОЕ воскресение в церковь? Можно быть праведным человеком и спать с утра в воскресенье. Вроде как: они крестятся, когда Поллок девяти лет говорит им, что видел в зеркале. Он только что видел убийство. Непреднамеренное, но ведь евреи не могли знать, что Иисус умрёт, если его прибить к доскам.

Стюарт не трогает его, не берёт за руку, просто кивает и идёт по направлению к брошенным тачкам, о которых говорил Хью. Они вспоминаются сами собой. Золото инков звенит в тяжёлых карманах. В мозгу, у самого лба, с внутренней стороны черепа, замурован стоп-кадр: цыган, сожравший пенную вечеринку и галлон крови, и чавканье вил, замёрзшее в воздухе. Это теперь навсегда с ним. Конечно же, это не сон. Стюарт всё понимает. Он будет спать и видеть это. Так умалишённые в психиатрических клиниках задирают глаза к потолку, пытаясь загнать зрачки вовнутрь черепа и рассмотреть на внутренней стенке лба что-то такое, что сделало их обитателями психиатрических клиник. Какое-то неувядающее переживание.

Он идёт дёрганно, почти бежит. Конечно же, это не сон. Стюарт уже обдумал своё соучастие в преступлении. Они не докажут, что это самооборона. Поллок молчит, просто жрёт пастью капли из воздуха. Дерзость и самоуверенность Хью в течение всего их насыщенного знакомства отлично накладываются на тот факт, что он убил человека. Серебряная цепочка во рту хрустит, надвое перерубленная сведёнными до спазма челюстями.

Трейлеры дребезжат светом, сбором проснувшихся и неупокойных жителей, взбудораженных выстрелом и появлением незнакомых фигур. До ближайшей машины Хьюго и Поллок бегут трусцой, как последние зайцы. Стю хлопает дверью, едва затолкав свои грабли на пассажирское.

— Ты охуел? Теперь ещё поведёшь?

Он не может поспорить сейчас, когда им нужно съёбывать. Он ни слова не скажет про то, что было сейчас. Лучше бы этому быть бессознательным, взбаламутившим мирную ночь, как завещал старый дедушка Фрейд, но уж точно не тем, что Стюарт видел на самом деле. Убийством.

Стюарт молчит, пропуская трёп Хьюго мимо ушей, и трёт переносицу пальцами, будто бы это поможет. Ему насрать, куда он приедет, когда он приедет, ему, по большому счёту, даже насрать, откуда он едет. Они меняются с Хьюго местами, как партнёршами на свингер-пати: Хью мелет хуйню, щебечет, как пташка на выгуле, какой-то странно довольный, улыбчивый, с этим взглядом, повёрнутым внутрь, в закрома памяти; Стюарт, не шелохнувшийся с того момента, как сел в машину, остро и членораздельно проснувшийся, будто ему отрубили все члены тела во сне.

Он косится в сторону, но не глядит на Хью прямо, заглядывает в боковое зеркало и смотрит на его рожу так. Отличный способ отвлечь себя от омерзительной яви: вспомнить, что в зазеркалье есть и похуже. Сегодня так не работает. Сегодня чёрный чел из отражения и его фокусы уступают реальности. То, что произошло в действительности, раскатало плешивые галлюцинации и дешёвые спецэффекты из мордоглядов в ничто, в требуху. Настоящий кошмар прошёлся по жизни Стю джаггернаутом. Сейчас кусок этого ужаса крутит руль на переднем сиденье и скалит зубы, будто они вернулись из подзаебавшей своей косметикой и слащавостью поездки в Дисней. ХОМ СВИТ ХОМ, блядь. Мы катимся из одного ада, острого, колющего и режущего, в другой ад, фантомный, тупой и ноющий (воспоминаниями, и их не вытравить ни аспирином, ни транквилизаторами).

Он вспоминает, что не причастился сегодня, и чувствует злость заебавшегося человека, в суматохе обыденных дел забывшего взять в супермаркете хлеб. Это уже нихуя не исправит, но он причастится, когда приедет. Поспит три часа, если сможет уснуть (он не сможет), и причастится. Честно сказать, он вообще теперь ставит на соборование. По ощущениям, он внутри сдох. Или, быть может, частично. Какая-то нутряная часть Стю сегодня загнулась и отмерла, провалившись в межполостную лужу. Плавает и гниёт там. Скоро он двинет коней. Ему нужно соборование, как смертельно и безнадёжно больным. Он хочет, чтобы его не просто елеем помазали, а окунули в чан масла башкой, подняли за ноги, уронив целиком, и сожгли нахуй.

— БЛЯДЬ, — прерывает он Хьюго.

Не смотрит. Трёт переносицу. Отнимает от лица руку и хмуро дырявит глазами темень, обнявшую трассу. Потом поворачивается и смотрит.

Хью выглядит даже жалко немного. Стю очень плохо, и он восприимчив. В груди скулит паскудная тяга. Так и подмывает провыть что-то мягкое и бесхребетное, например: ох, я очень надеюсь, что этот мужчина остался жив. Ох, надеюсь, ему уже вызвали скорую. Ох, надеюсь, они успели вынуть из его сердца вилы, пока оно не перестало биться.

— Как я? — язвит он и охуевает, язвит и охуевает. Они въезжают в родной Эдинбург, как блядский цирк на гастролях. Давно слетевший с катушек директор и вшивый пудель. С ролями пока что не определились, — Диктуй свой номер.

Он вбивает в чудом не умерший (Стю поменял бы его с цыганом участями, если б мог) телефон номер. Им нужно будет согласовать версии произошедшего, если возникнет необходимость. Если из предложения можно выкидывать сразу. Стю готов к худшему.

— Высади меня тут.