Прийти к Богу, наверное, всё-таки никогда не поздно. В любом возрасте может наступить тот самый момент, когда ты уже не пытаешься искать ответы для бесчисленных вопросов, а просто ищешь душевного успокоения для души, привыкшей переплывать моря под бури и штормы. Тебе уже не кажется таким уж невозможным существование старика с обязательно седой бородой, сидящего исключительно на десятом небе, тебе достаточно просто слепой уверенности в том, что после того, как всё это обречённо закончится, будет новое кое-что, которому вынужденно придётся посвятить весь остаток собственной вечной жизни. Нет, конечно, и положение этого кое-чего тоже играет далеко не последнюю роль в подобных рассуждениях, всё-таки ни в могилах раскалённых лежать, ни в бесплодных пустынях изнывать как-то не очень, чтобы хочется. Но здесь же всегда можно обратиться к христианскому всепрощению, верно? Бог тебя любит, Бог тебя всегда простит, ты только не забудь принести с собой сердечное раскаяние и добро пожаловать на борт.

Прийти к Богу в тридцать семь – это даже не слишком поздно, это возраст абсолютной сознательности. Лучшего периода для подобных вопросов, пожалуй, даже и не найти. Другой вопрос, как в эти самые тридцать семь объяснить тот факт, что где-то почти два десятка лет ты уже находишься на службе у Всевышнего и за всё это время даже ни разу не удосужился подумать о том, чтобы свернуть с этой ровной, вымощенной жёлтым кирпичом дорожки. Почти два десятка лет ты чертил кресты взмахами рук, прибавлял к слову «вода» прилагательное «святая» и наставлял окружающих на путь, в котором сам даже не был до конца уверен. Ни это ли есть та причина, по которой всё-таки можно было бы отказать человеку в раскаянии и спасении бессмертной души? Ни самый ли страшный грех любого пастыря – вести свою паству в непроглядную тьму?

А ведь у него просто никогда и не было иного выбора. Свою причастность к данному поприщу Клифф впитал пусть и не с молоком матери, в связи с адекватным отсутствием оной, но ежедневными упрёками и причитаниями той, что его этими причитаниями и упрёками систематически вскармливала. Это как избавиться от ненужной вещи – сдать её на благотворительность. Нам пользы не принесла, но может хоть другим послужит. И ведь Клиффорд действительно служил, хотел служить искренне верил в то, что приносить пользу обществу иным способом он не способен. Да разве в самом начале этого тернистого пути мог кто-то подумать, что молодой священник научится выжимать пользу из всего того, что всеми правдами и неправдами попадало в его неуёмные руки?

Вечерняя служба кончилась этак час назад, но каким бы священнослужителем он был, если бы отказал кому-то в праве исповедаться? Тёмная клетка с деревянными прутьями, из которой вынести можно разве что собственное тело – чужие тайны и секреты принято оставлять там, где до них никто не доберётся. Сегодня желающих всего двое, и, если второй согласен подождать, Клиффорд не имеет права отказать тому в столь необходимой каждому честному христианину услуге. Сегодня в его доме будет особенно пусто, он знает это наверняка, а потому и спешить к голым стенам крохотных комнаток не имеется ровным счётом никакого желания.

Уверенный женский голос звучит будто бы над самым ухом – ему даже не нужно задавать какие-либо вопросы, чтобы вытащить неудобную правду наружу. Католичка с горящим сердцем, кажется, знает не только десять заповедей лучше самого святого отца, но и отрывки из всех четырёх евангелий готова читать с закрытыми глазами, будучи подвешенной за правую ногу вниз головой на каком-нибудь ссохшемся дереве. Такие всегда сидят в первых рядах и при первой имеющейся возможности кидается задать вопрос, на который ответ знает лучше отвечающего.  Имена таких Клиффорд даже не пытается запомнить. Таких он про себя называет Папами в юбках и всегда уверенно кивает головой даже там, где лучше было бы мотнуть ей в совершенно противоположные стороны.

Проходит примерно пять минут, прежде чем место достопочтенной дамы занимает старик Джо, едва слышно захлопнув за собой деревянную дверцу. О, Джо, отличный парень Джо, что может месяцами накапливать невидимый груз, но раз в год обязательно, пряча стыдливый взгляд, просит отпустить ему все накопившиеся грехи. Они познакомились ещё несколько раз назад, когда Клиффорд впервые был отправлен служить именно в эту самую церковь, и вот теперь, вновь услышав знакомый голос, был вынужден в энный раз отбросить желание с головой окунуться в некогда оставленные воспоминания.

Джо говорит негромко, размеренно, взвешивая каждое произносимое слово. Его прегрешения нередко даже сложно назвать таковыми: ну брань, ну повысил голос, ну в мыслях отодрал вон ту молоденькую брюнетку. Да, Джо, каждая пятница в баре – это не очень хорошо, но и понять тебя, прозябающего на трёх ненавистных работах тоже можно. Нет, Джо, поднять руку на жену – это уже очень нехорошо. Ты сам это понимаешь и до слёз готов раскаяться? Иисус учил всех прощать, а разве можем мы не последовать его совету?

Слушать Джо, на самом деле, Клиффорду всегда до странности нравилось. В этом грузном, непомерно огромном разнорабочем ему виделся вот тот самый образ идеального христианина, к которому каждый как бы и должен стремится. Тот самый образ, которого ему, Клиффорду, никогда и не достичь.

Джо вылезает из кабинки столь же бесшумно, как и забирался в неё, оставляя священника наедине с чужими мыслями. Та трепетность и честность, с которой «грешник» прежде относился и, видимо, продолжает относиться к собственной бессмертной душе, всегда вселяла в Клиффа определённую толику уверенности в праведности собственных действий, подкармливала его чужой верой, поддерживая в его груди фантомные ощущения веры собственной. С очищением души Джо раньше будто бы проходило очищение его собственной души – сейчас лишь двухсантиметровой слой посторонней грязи обволакивает его от головы до пальцев ног и будто бы не очистится даже под самым горячим душем.

Джо вылезает из кабинки, а Клиффорд остаётся сидеть внутри, наклонившись вперёд, прикрывая ладонью уставшее лицо. Когда сам он в последний раз открывал свою душу на исповеди? Найдётся ли вообще на всей божьей земле хоть один человек, что способен будет без лишних упрёков и ненависти выслушать его искренний рассказ, что обязательно растянется на долгие дрожащие часы? Без исповеди не бывает Божьего прощения, Клиффорд, спуск по кругам с каждым днём становится всё ближе, он почти что дышит тебе в затылок – пересилит страх за пропащую оболочку желание последнего искупления?

Деревянная дверца снова открывается.

Отредактировано Clifford Haze (2020-05-06 00:00:09)

В каком-то не очень старом голливудском фильме однажды было сказано: «Энергия дается человеку на время, и однажды надо её вернуть». Кажется, Клифф слышал её даже будучи в кинотеатре – на то, чтобы покупать домой лицензионные диски как-то жалко денег, которых и без того обычно совсем не хватает, а с пиратками копаться не позволяет совесть. По крайней мере, примерно так мог бы сказать святой отец во время какого-нибудь излияния собственных душевных терзаний другому священнослужителю, если бы не был самим собой и чуть серьёзнее относился к вопросу об авторском праве. Но на серьёзность и в этом аспекте человеческого бытия, опять-таки, совершенно не хватает энергии.

В фильме какого-нибудь Франсуа Озона ему подобный бы наверняка был показан как жалкий старикашка с трясущимися от нервных расстройств руками – Клиффорду всего тридцать семь, а он оказался в сумрачном лесу пройдя земную жизнь не до половины, а будто бы почти до самого её конца. Будто бы тот жизненный аккумулятор, что устанавливается на зарядку каждую ночь, уже успел прийти в негодность и теперь разряжается быстрее, чем его принимаются использовать. Будто бы там, в Глазго он упустил свой единственный шанс на искупление, и теперь вынужден дохаживать свои дни лишь скудной тенью своего прежнего Я. Так ли важно было для него всё то, что осталось за стенами так и не ставшей для него родной церкви? Так ли важно ему было то, что происходило непосредственно здесь, разве что в другой временной системе координат?

Призраки прошлого преследуют его теперь не только под светом звёзд, но и в лучах обжигающего солнца. Они смотрят грозно, будто спускают пистолет с предохранителя и уже заранее знают, что наверняка попадут в самую цель – между глаз, прямо в лоб, куда ты всякий раз прикладываешь свои грязные пальцы. Кентервильскому привидению предложили смазать его цепи маслом, а ты протягиваешь ему лубрикант и больше не сопровождаешь своё действие разъяснительными инструкциями.

Но кошмары заставляют мокнуть простыни и спихивать с кровати одеяло, потому что у твоих кошмаров глаза голубого цвета.

Ты не сможешь выбраться из лабиринта, если твоя нить порвалась ещё на входе, минотавр систематически бьёт копытом, а Ариадна и сама успела где-то потеряться. А если не сама? А если её случайно потеряли? А если в спешке забыли уложить в скромный чемоданчик и теперь та вынуждена перебегать от стенки к стенке, в надежде когда-нибудь набрести на правильную дверцу?

Стрелка на счётчике энергетического запаса стремительно приближается к нулю, а Клиффорд лишь трёт переносицу пальцами, потому что этот показатель на самом деле нахрен никому не сдался. Он здесь, чтобы слушать и слышать, и огромный мешок собственных грехов за плечами – это его личная проблема, не имеющая к человеку по ту сторону деревянной решётки никакого отношения. Какое вообще дело кому-то до того, что будто бы изгоревший дотла, он в безнадёжном сумраке ночи на ощупь ищет утерянный свет даже не будучи уверенным в том, что тот ещё не успел угаснуть?

Совсем не святой и даже не отец – мысль набившую оскомину в собственной голове за последние пару месяцев, потому что раскаяние тонкими ногтями скребётся по гортани, потому что другими глазами на окружающий мир ты всё равно не смотришь. Нельзя разок щёлкнуть пальцами и вмиг зажить так, как должен был делать это многие и многие годы. Просто у того договора, что был заключён с самим собой несколько лет назад, видимо вышел срок годности и тот теперь требует обновления – да разве заключаются в этом мире сделки без лишней крови?

От его «святого отца» Клиффорда почему-то передёргивает, он хмурится, но продолжает пытаться вслушиваться в слова юноши. Эта интонация, этот надрыв будто бы солью посыпает по давно затянувшейся ране, но находить знакомое в чужом уже успело перестать быть для него редкостью. Голос незнакомый, посторонний, но голосу тоже требуется помощь – а согласился бы тебе хоть кто-нибудь помочь?

— Ты можешь говорить столько, сколько тебе потребуется, не тревожься.

Для любого грешника его грех самый страшный и тяжёлый и требует наискорейшего отпущения. Это правда жизни, это опыт, который не то, чтобы не пропьёшь, но не заговоришь даже самыми длинными молитвами. Но его дело правое, его дело дать человеку сбросить тяжкий груз, подмести за ним ветхие обрывки, а затем таскать мусор с собой, пока тот со временем лишь не утрамбуется.

Он заставляет себя распрямиться, откинуть голову, чтобы затем почувствовать, как ударом дорого электрошокера бьют в самое сердце чтобы то ли остановить его, то ли снова запустить.

Нет ничего печальнее юной души, которой не терпится поскорее отправиться к Богу. Ты знаешь это получше прочих, верно, Клиффорд?

Как бы ни был тернист его путь, но о том, чтобы наложить на себя руки, Гейз никогда даже и не думал. Даже в тот самый момент, когда «хочется» и «неправильно» привязывали его к дыбе и тянули в разные стороны, он учился изворачиваться и гнуться, но сбрасывать старую кожу намеренно даже не пытался. Любовь к жизни и даже не в лондоновских традициях, потому что любовь к своей проеденной молью шкурке – это единственное, что всё ещё заставляет бегать в колесе эту потрёпанную белку, давненько позабывшую даже о том, в какою сторону ей изначально следовало бежать.

— Самоубийство – тяжкий грех, но ты всё ещё жив, а значит можешь успеть получить своё прощение.

Выйдя за двери церкви, он же не отправится в магазин за верёвкой и мылом? Не станет же Клиффорд нести за него ответственность, если парню вдруг покажется, что неудавшуюся попытку, наверное, всё-таки лучше завершить?

— Господь добр, Господь всегда прощает раскаивающихся. Осознание своей вины есть первый шаг к искуплению, тебе нет необходимости корить себя, ты уже на верном пути.

Скажи кто-либо тебе схожие слова, сам поверил бы им?

— Раскаяние и исповедь – вот и всё, что тебе нужно для Его прощения. Исповедуйся, и почувствуешь, что тебе станет значительно легче.

А готов ли ты выслушать его исповедь? Не разрядится ли прежде дышащая на ладан батарейка?

Отредактировано Clifford Haze (2020-05-08 01:13:15)

Лишь отчаянный всхлип наконец поворачивает его голову к деревянной преграде между говорящим и слушающим – пусть на время, пусть на одно скорое движение. Только полный бесконечной горести звук, в котором прячется боли многим больше, чем в длинной веренице ударяющихся о каменный пол прозрачных слов.

А ведь в нём никогда не было этого чувства – жалости. Разве что к самому себе, несчастному и обездоленному, выкинутому на обочину жизни, нуждающемуся в любви и ласке не меньше, чем те самые мальчики, послушно льнущие к заботливым рукам. Ему всегда нравилось лишь жалеть себя самого. Жалеть за то, что не может противостоять всеразрушающему порыву, за то, что не может чувствовать себя в безопасности даже в стенах собственного будто бы дома. Лелеять всепоглощающее ощущение обречённого одиночества, что забилось где-то настолько глубоко, что даже сегодня не соглашается выползти наружу и убраться куда-нибудь на все четыре стороны. Да даже смахивая с пухлых щёк солёные слёзы, его сердце разрывается не от вида детских заплаканных глаз, но осознания собственной слабости.

Чужая исповедь – это лишь ещё один способ подумать о самом себе. Поискать на задворках сознания новые болевые точки, что закинут подальше в море отчаяния, да так далеко, что и берега не увидишь. В своём приходе он знает всех и каждого – за годы его отсутствия число прихожан в общем-то не сильно и изменилось. Почти каждого он всё ещё знает по имени, чужаки пусть и приходят достаточно редко, но всё-таки и подобное случается. И даже тогда, раз за разом выслушивая печальную песнь очередной заблудшей души, отец Клиффорд подмечает разве что собственную отверженность. Их груз – его груз, потому что не жалеть себя он в принципе даже и не умеет.

Сколько человек уезжает и не возвращается – сколько человек смотрят им вслед и чего-то ждут? Сколькие слепо верят в Господа и без страха следуют по указанному им пути? А сколькие винят в своих взрослых проблемах родителей и проносят этот крест через всю свою жизнь? Ещё одна история о поломанной судьбе, о горстях таблеток или острых бритвах – он слушает его только потому, что должен слушать. Он уже знает, что скажет ему в конце, что всегда говорит в конце и чужая боль не то, чтобы не трогает, – похлопать плачущего по плечу и заверить в лучшем будущем безумно хочется, – но не производит того ошеломляющего эффекта, что могла оказать разве что в первые раз пятнадцать.

Пока его словно обухом по голове не ударяют собственным именем.

Обычно перед разрядом на виски накладывают графитную мазь, – его бью на сухую, даже резиновый шланг в зубы не полагается. Удар проходит от головы и до самых пят, острой вспышкой, что ещё не готова к фазе принятия. Его глаза расширяются и страшное выражение застывает на обескровленном лице.

- Иса?

Медленный поворот к перегородке – теперь всем телом, насколько то сейчас согласно двигаться. В кабинке всё ещё темно, что глаз выколи, но он щурится, пытается разглядеть через узкие дырочки того, что остался за совершенно видимой и прекрасно ощущаемой чертой. Того, чьи слова ещё несколько секунд не были способны дотянуться даже до уставшего разума, не то, что до сердца.

- Исайя, это ты?

Мистер Гейз – так обречённо и жалостливо. Голос новый, голос другой, – о том, что тот мог измениться под гнётом времени он даже и не задумывался, – но как же, чёрт возьми, это было сказано. Точно также, как и всякий раз в не столь отдалённом прошлом, где под куполом божьего дома одна заблудшая душа утаскивала вслед за собой и вторую.

- Это… это правда ты?

Ни улыбки в его душе нет, ни радости. Будто ангел возмездия пришёл по его душу, будто час его наконец пробил и вот-вот начнётся последнее путешествие – только вниз, без последующего подъёма. Он ждёт нового удара, но этот раз не душой, но телом ощутимого. Ждёт того, что за деревянным хрустом последует.

Доставай свой горящий меч, мальчик и бей, бей, бей.