Когда я только приехал в Эдинбург, Дора, у меня не было ничего, кроме куртки, дешевого телефона и рюкзака за плечами. Пара комплектов белья, зубная щетка, книги, которые я покупал на барахолках сам. Вещи, что на мне. Всё.

Три года спустя у меня есть съемная квартира, странные подработки, какие-то непонятные вещи, несколько кухонных ножей (побольше и поменьше), череда не менее непонятных отношений - и полное ощущение того, что я все еще стою на пороге Эдинбурга с рюкзаком.

У меня все еще ничего нет. Икеевский столик - иллюзия. Херово состряпанная, к тому же. Кто вообще делает такие инструкции по сборке? Блллять, ненавижу. 

Вместо того, чтобы валить со всех ног, как недавно только хотела, она стоит на месте и тянет ко мне руки: мне почти нравится, когда пальцы чуть царапают кожу. Это даже приятно.

Только, пожалуйста, не дергай мою голову вниз и не бей в лицо с колена.
Я знаю про правило бумеранга, и уверен, что мой бумеранг ко мне вернулся сполна - просто посмотри вокруг, посмотри на меня снова. Я, наверное, охуенно согрешил. Знать бы еще, где и как, и получил ли я от этого хоть немного удовольствия. 

Пожалуйста, дайте мне инструкцию по сборке Доры. Я почти уверен, что икеевский столик тут рядом не стоял. Ничерта не подогнано и куча лишних деталей, а кое-где недостает. 

Недостает уверенности в себе, чтобы врасти в землю и стоять так, как будто всё переживешь.

Недостает силы, чтобы сопротивляться. Хоккейная клюшка - единоразовая акция, Дора, больше никто на это не поведется, если хоть мало-мальски с тобой знаком. От знакомых жди удара в первую очередь и учись пользоваться чем-то кроме. 

Недостает роста, чтобы не выглядеть такой смешной со своими угрозами. Я вижу в зеркале напротив твою спину: когда ты тянешься вверх, короткая кофта открывает поясницу. Поясница похожа на кость: снизу - мешковатые уродливые джинсы, сверху - короткая мешковатая кофта, а посередине - молочно-белое и твердое.

Я дотрагиваюсь до поясницы кисы-рыбы и скольжу рукой вверх - туда, где должна быть застежка лифчика. Её нет. 

Мне смешно. Я фыркаю в губы. Сейчас она засмеется. Если контролировать дыхание, больно не будет - я знаю. Я задерживаю дыхание; я вхожу в ледяную воду. 

Она не смеется. 

Инструкция все еще непонятна.   

Ты уже оттолкнешь меня или нет? Спина под ладонью горячая и не дрожит, а я жду толчка ладоней в грудь и крика: мудак да ты тыры ты ты, - и далее по тексту. Это было бы понятно и логично. Жалкая, поломанная девочка пытается сохранить остатки достоинства и бьет парня чем ни попадя - классика, клише. Только в фильмах забывают, что ударить чем ни попадя может далеко не каждый, и вообще это крайне хреновая затея из рубрики вредных советов. 

Жестокая правда жизни номер триста пятьдесят один: не бей ничем, чем можно тебя убить. Если у тебя нет опыта, конечно. Успехом это заканчивается только в голливудских фильмах, а мы не в фильме - в драках нет ничего красивого.   

У меня уходит долгих пять секунд для того, чтобы понять, что жалкая_поломанная_девочка ничего не теряет. Мучительно долгих пять секунд. У меня отличная реакция. Настолько отличная, что, как только мой пульс шкалит за сто тридцать, время для меня превращается в подтаявшую арахисовую пасту.

Она по-детски поднимает руки над головой, когда я стаскиваю с нее кретинскую кофту - от кофты пахнет мужским парфюмом; я кусаю её за пухлую верхнюю губу - губа становится еще пухлее. Я подхватываю её под бедра, устраиваю на краю раковины. Спина Доры упирается в зеркало и липнет голой кожей. Картинка: я глажу шею, усыпанную пятнами. Картинка: моя ладонь на её затылке, а поцелуи больше похожи на попытку выдрать последний глоток воздуха на Земле. Картинка: зеркало потеет от моего дыхания. Я не дам тебе упасть, дурочка, не хватайся когтями. Время - арахисовая паста, помнишь?..   

Её волосы трещат, как сотни змей. Электризуются.

- О’кей. Ты меня заткнула. 

Я смеюсь. Одра смеется. Если она что-то и вдолбила из своей сумки, то это пыль фейри. 

Я все еще на пороге Эдинбурга, который мне не рад, но теперь в мире меньше деталей. Ненавижу детали. Дьявол кроется в деталях.

Я стою на высохших шмотках Одры. 

Мы смеемся
и нам хорошо.

Если я сейчас отпущу её руку, то она смешно упадет вперед, пропахав носом пол - так наваливается всем весом. У неё ладонь теплая и влажная. Когда она разворачивается, мокрые волосы хлещут меня по шее. От воды они потемнели. Мне хочется провести пальцами по пряди: наверное, натечет целая лужа. 

Я стискиваю руку крепче, чтобы не выскользнула и не упала. 
Пальцы переплетаются.
Я не знаю, где чья рука. Не запутался, а просто... просто не знаю.

Я её вообще не знаю. Час назад мне казалось, что я вижу Одру насквозь: раздражающая до подкожного зуда девочка-претензия, у которой что-то не заладилось. Что-то из мелочей: поругалась с парнем или с родителями. Может, просто крыша немного потекла на почве юности и несдержанности. Ох бллять, как знакомо... А сейчас она смотрит на меня, встав напротив окна: лицо не видно в тени, небольшая грудь, 
(о’кей, будем честны: по мнению многих, идеальная грудь помещается в ладонь)
(я не считаю грудь пятого размера идеальной)
обнаженная, заставляет меня вспомнить о том, что Одре, вообще-то, холодно.

Я снимаю футболку. Она висит у меня на руках, как мулета матадора - только не красная. Да и Одра - не бык. Я делаю шутливый взмах, накидывая недоснятую футболку на её плечи; она толкает меня в грудь почти невесомо - а я падаю, как подкошенный.   

Падаю. Падаю. И падаю. Жесткий матрас пружинит. 

А дно даже не близко, иначе бы я оттолкнулся.

А может, мы уже на дне, Одра? Тогда где же ил и грязь под ногами? 

А под ногами - сначала липкий от пролитого алкоголя паркет, потом - одеяло. 

Одеяло пахнет порошком и каким-то заезженным кондиционером, обещающим мягкость шелка. 

Одра пахнет обнаженной теплой кожей и роликовым дезодорантом, обещающим свежесть без пятен всем и каждому; никто не уйдет обиженным. 

Все врут, одна Одра - честная, настоящая и живая, и лицо у неё все еще в тени из-за волос, и я делаю рваный выдох в чужие губы, но не делаю вдоха, потому что у меня на горле - рука.

Маленькая рука. Мне смешно. Я почему-то вспоминаю, как в Академии мы развлекались, пытаясь придушить друг друга подушками. Даже сквозь подушку хват ощущался сильнее, чем теперь - нажим Одры. 

Она пытается навалиться всем весом; я вспоминаю ту сцену в коридоре, когда она тащила меня за собой, как локомотив - перегруженный вагон, и так же наваливалась, наваливалась, наваливалась... я не отпустил. И она не отпускает: валится на меня лавиной из мокрых волос и дурацких провокаций, пытаясь одной рукой удержать мои запястья, а второй - мое дыхание. 

Это похоже на покер на раздевание, только ни карт, ни костей я не вижу.

Я вижу её ключицы. Это сойдет за кости. 

Я вижу её влажные и липкие - теперь - губы очень близко. Это сойдет за черви. 

Я не умею играть в карты, я разбрасываю карты рубашками вниз и ломаю дешевый икеевский стол: все эти абсолютно непонятные мне стриты и сеты летят к чертям собачьим. Когда я уверен, что выиграл кон, у тебя, милая, оказывается туз в рукаве - пусть даже ты голая.

Я без особых усилий высвобождаю руки - для приличия поборовшись, - и накидываю футболку Одре на голову, закрывая её лицо. Скинутая ладонь слепо упирается мне в грудь, нащупывая нательный крест, и тянет на себя так, что цепочка-кобра врезается мне в шею. Эту цепочку почти невозможно порвать. Ею можно только удушить, Одра.

По крайней мере, от касания серебра она не кричит. Она вообще не кричит. Ни от боли, ни от страха. Это странно. Почти все люди, с которыми я имею дело, кричат - на меня или из-за меня. Одра воркует. Одра урчит, как пригретый на груди зверек. 

Кажется, она даже меня не боится. 

Мне почему-то приятно. 

Я расстёгиваю пуговицу на её идиотских джинсах, как фокусник: раз - и нет. Я переворачиваю Одру на спину, и удушающей ладони на моей шее раз - и нет. 

Она смешно открывает-закрывает рот, как рыба, которой не хватает воздуха. От её дыхания футболка влажная. Я вижу мокрые пятна там, где у нее рот, а выше два пятна поменьше - ноздри. Моя рука стягивает её джинсы. Мои губы у неё на шее.

Все медленно. Медленно. Медленно. Так медленно, что хочется сделать что-нибудь быстрое, чтобы разорвать паутину. Я держусь. Я знаю, что медленно - только в моей голове, не в её. Я помню про арахисовую пасту.

Я держусь?..

Я держусь за талию Одры и оттягиваю резинку нелепых трусиков - ты взяла их у старшей сестры, что ли? Или у бабушки?.. 

На самом деле мне глубоко плевать, у кого ты взяла белье - хоть у самого Дьявола. Я же не инквизитор. 

Я стягиваю свободной рукой футболку на её голове так, что через белую ткань отчетливо видно её лицо. Футболка похожа на саван. Крестик падает ей на грудь - где-то рядом с розовым торчащим соском. 
(я хочу намотать футболку на кулак так, чтобы ей нечем было дышать - просто потому что могу)

Картинка: моя рука - где-то между её бедер. Звук: кровать скрипит, когда я окончательно подминаю её под себя. 

Я отдышался и веселюсь, Одра.

Длинные ресницы наверняка отбрасывают колючие тени на щеках; я бы полюбовался, если бы твое лицо не было закрыто тканью.

Ты не видишь меня. Ты не видишь ничего. 

Ты напряжена вся; мне кажется, под пальцами у меня пробегают электрические разряды. Я бы хотел, чтобы ты была мягкой, податливой, пластичной. Как теплый пластилин: сжал - и остались красные следы пальцев. Сжал сильнее - и услышал неровный выдох не то боли, не то странного, извращенного удовольствия. 

Да, я бы хотел.

Но Одра подо мной - змея с тысячей ребер во всех труднодоступных местах: жесткая, замершая в угловатой позе и не способная решить, выпускать уже колючки или втягивать.

Я решаю за неё, потому что так правильно. Сильные решают, а слабые - подчиняются. Я всегда все решаю. Мне так нравится, это - моя точка покоя, устойчивости: все под контролем. Несогласные уходят из моей жизни либо сами, либо вперед ногами, если не могут отстоять свое право решать. 

Я свое отстоял. 

Одра согласна, раз осталась здесь; видит Бог - у неё была чертова куча шансов остановиться. Собрать шмотки и хлопнуть дверью. Пока-пока, Кирай.

Она здесь. 

Я склоняюсь над её лицом и ловлю влажное дыхание через ткань.

Мои джинсы тоже где-то на полу; я слышу, как они упали рядом с остальной одеждой. Я опираюсь на локти. Мне приятно касаться её кожи; я думал, что моя шкура - исколотая, изрезанная, избитая и растасканная на кожаные браслеты для туристов, - уже вряд ли что-то может почувствовать. 

Я чувствую тепло. Чувствую, как пальцы царапают плечи. В иных условиях даже не обратил бы внимания, а сейчас - чувствую. 

Я не знаю, что тебе нравится, Одра. Придется довольствоваться моим вкусом. 

Мои пальцы забираются под футболку на её лице; мои пальцы сминают губы Одры и - фокус с исчезновением! - оказываются во рту. Под пальцами - ускользающий и чуть шершавый, почти как у кошки, язык. Гладкая щека. Ровный ряд мелких зубов. 

Не кусай. Не кусай, дура чокнутая. Не у тебя одной здесь зубы, честное слово, как маленькая. 

Кусаю плечо - мякоть над ключицей; с трудом преодолеваю желание вырвать себе кусочек на память. Сувенир: Одра, трапециевидная мышца, год две тысячи двадцатый, теплый март. Желтая бирка. Баночка из-под каперсов с формалином. 

Я хочу этот сувенир почти так же, как хочу Одру. 

Одра горячая и очень, очень тесная; я начинаю верить, что она действительно не спит с тем чуваком.

Она вообще, похоже, ни с кем не спит, хоть и ведет себя, как шлюха; на деле - маленькая, теплая и дрожит, всхлипывая. 

Я завожу ладонь под поясницу, прижимая её к себе плотнее; я пальцем прижимаю кончик её языка внутри - просто потому, что мне так нравится.

Если надавить на корень, её почти наверняка стошнит и она захлебнется. 

Впивайся когтями и гнись уже, чертова Одра. 

Проклятое время медленное, слишком медленное! Её нога - на моем бедре, покачивается, покачивается. А я стискиваю зубы, чтобы не превратить патоку времени в кипящее масло. 

Я утыкаюсь лбом в её лоб - снова, - чтобы поймать дыхание, не перехваченное моими пальцами. 

Я хочу забрать все: каждый выдох и каждый всхлип. Я расфасую их по банкам с формалином в своей памяти. Я запомню твое имя.   

Дыши, Одра. 

Не забывай дышать.

У неё шея влажная от пота и солоноватая на вкус; я чувствую, как под моими пальцами бьется артерия, как перекатываются от вздоха-всхлипа кольца трахеи.

Она похожа на птичку. 

Хрящи трахеи можно легко сломать, они громко хрустят - я знаю. 

Я знаю, как можно вырвать трахею голыми руками - один точный и быстрый рывок пальцами, сложенными в крючок; после такого, конечно, не живут. 

Я знаю, как можно вырвать у Одры еще один стон. Я вырываю - губами, зубами. Мне кажется, что я хочу её уничтожить: на матрасе останется темное зловонное пятно имени Одры. Кажется, у японцев это называется кодокуши, забытый мертвец.

Только вот Одра не одинока и не забыта, и не умирает.

Сегодня смерть под запретом, Одра. 

Мне кажется, что я хочу её уничтожить, и эта мысль пугает, заставляя ослаблять хватку, останавливаться, щадить; Одра, ты думаешь, что тебе терять нечего - а это нечего не хочет теряться и вцепляется в меня всеми когтями, как тощая кошка: не убий.   

Я не убью; не потому что ты красива, слаба, безоружна и наверняка не хочешь умирать, а потому что мне нравится, как под моими пальцами ритмично бьется артерия. 

Ритмично; я накрываю ладонью губы Одры: дыхание обжигает ладонь. Заткнись, Одра. 

Ритмично; я не хочу выпускать её из рук, я наматываю мокрые пряди на пальцы и сжимаю, сжимаю...   

Артерия бьется ритмично, но не в такт.

Я не хочу слышать от тебя ни звука, Одра.

Я... вообще... не хочу... ничего... слышать, - ни сильнее, ни быстрее, ни только не внутрь.

Мне тесно. Мне жарко. Мне мало. И я, бллллять, ненавижу чертовы десять заповедей.

Я нахожу ладонью белье Одры - влажное, скатанное в жалкий комок, выглядящее, наверное, ужасно (мне все еще плевать), - и затыкаю её рот. 

Не порть момент, Одра.

Из моего горла вырывается хриплый выдох.

Я смотрю сверху вниз на сведенные лопатки, на спутанные волосы. Волосы все еще похожи на змей, но уже не шипят. Я стискиваю её плечо пальцами на месте укуса. Сильнее. Сильнее.

Под лопаткой у нее - россыпь родинок: одна, две, три. Я без труда продолжаю взглядом рисунок: Малый Ковш покачивается под лопаткой Одры. 

Очень приятно не понимать, где заканчивается твоя кожа и начинается чужая. Твое тело - чужое тело. Где? Кто?.. 

Мой Малый Ковш из черных звезд под лопаткой. Её пальцы, сжатые на плече. Её россыпь шрамов. Мой заткнутый тряпкой рот. Свистящий выдох через зубы; моя ладонь - на груди Одры. 

На мгновение мне кажется, что она отдается вся, без остатка: остается без кожи, абсолютно обнаженная. Голое переплетение нервных окончаний. Нагое доверие и что-то, похожее на то, что другие люди называют любовью.

О’кей, Одра. Мы занимаемся любовью.   

Мне кажется, что она готова пойти за мной в геенну, в огонь неугасимый, где червь не умирает. Это откровение похоже на незаслуженный дар; Одра готова идти в ад - но ей там не место.

Её там не ждут. Там, вообще-то, столик на одного. 

Эй, Одра, давай заведем детей, кошек, собак и отару овец? Нам ведь все равно нечего терять. 
Давай напьемся до скотского состояния и выстрелим друг другу в головы. Ты вобьешь вилы мне в грудь - так, чтобы зубцы вошли под кожу и вышли за ключицами. Я превращу твое умильное личико в корм для ворон голыми руками. Вколочу твой лоб в дверной косяк. Твои пальцы станут прекрасной ключницей в нашем негостеприимном доме, где окна всегда плотно зашторены. 

На мгновение мне кажется, что Одра и на это согласна, лишь бы остаться вот так, без воли и без малейшего понимания, что она и где. 

Она сводит колени - мокрые и липкие; я падаю рядом, пытаясь понять, что мне со всем этим делать - я задавал себе этот вопрос много раз за последние три года, но сейчас у него лицо Одры.

Раскосые влажные глаза. 

Искусанные губы. 

Этот запах...   

А потом... 
всё меняется: Одра сжимается вся; ей будто перекрыли воздух, а она лежит, стесняясь об этом сказать. Тянет время, надеясь, что умрет раньше, чем кто-нибудь заметит.   

Не успела, девочка.

Горячая и покрылась испариной, будто оказалась в очень душном и темном месте. В черном полиэтиленовом мешке, например. Она отводит взгляд. Она закрывает глаза. Она, кажется, плачет. 

Я понятия не имею, кто эта Одра и что с ней происходит - и этот факт не вызывает у меня раздражения. 

Я ловлю её и прижимаю к себе, обнимая. Так успокаивают людей после катастроф? Я - Кирай, оранжевый плед. Мне не нравится считать то, что произошло между нами, катастрофой. 

Маленькое бедствие, не больше, Одра. 

Мне нравится обнимать её за плечи и, уткнувшись лбом, касаться губами влажного лица.

Я молчу, потому что мне нахрен не интересно.

Я просто не хочу знать, Одра. Давай вернемся к варианту с вилами.