Вслушиваясь в длинные гудки, он так усердно сжимает пальцами всего каких-то лет пять назад купленный телефон, что будто бы начинает издавать последний, предсмертный треск. Во время разговора его голос не дрожит, но нервозность явно выдаётся пулемётной очередью слов, что со скоростью самой настоящей пули вылетают у него изо рта. Телефонные разговоры ему всегда особенно не удавались. Сбросив вызов он ещё десять минут сидит за небольшим круглым столом, опираясь лбом в подставленную ладонь – насколько правильным было его решение ворошить будто бы немного утихомирившееся гнездо? Но он ведь не мог не позвонить, верно? Он сам этого хотел. Хочет.

Ровно тринадцать минут он сидит всё на том же стуле перед тем же столом, полностью собранный, одетый – не на свадьбу, так на похороны. До назначенного места идти пешком не более пятнадцати минут, он приготовился к выходу слишком рано, а теперь вынужден сидеть в ожидании того самого момента, когда длинная стрелка чужих часов достигнет необходимой цифры – в этом доме будто бы вовсе нет ничего из того, что он мог бы именовать своим. Каждые пару-тройку минут он то поднимает руку, то тянет к носу воротник несколько выцветшей, но прямо-таки идеально выглаженной уже светло-синей рубашки – перед тем как её надеть, он дважды принял душ, так как не был до конца уверен, что одного раза оказалось достаточно.

Он снова сидит за столом чуть меньшего размера, правда вокруг теперь побалтывают люди, а он снова глядит на квадратные часы с электронным циферблатом – те весят на стенке со стороны бара, а он снова совершил просчёт в укрощении времени. Время тянется мучительно медленно, будто бы между каждой соседней минутой налипла старая пожёванная жвачка, разрывать которую оказывается всякий раз куда сложнее, нежели кажется со стороны. Здесь действует какой-то дополнительный, но от того не менее мерзкий закон подлости – на те самые встречи, перед которыми приходится как-то особенно нервничать, обязательно заявляешься непозволительно рано.

Клиффорд нервничает до стука в висках и сведённых скул. Нутро снова проситься покурить – он бросил эту пагубную привычку месяца так четыре назад, просто потому что негодница стала слишком уж ударять по и без того не слишком широкому карману священника. Бросил раз так во второй. Или седьмой. Или девятый. Бросил настолько мастерски, что теперь оглядывает каждого посетителя кафе в надежде, что вон тот не прекращающий смеяться господин непременно пожертвует на благо церкви жалкую сигаретку.

Но даже такую малость он не может себе позволить. С циферблата часов он периодически переводит взгляд на стеклянную дверь, через которую вот-вот должна войти Рут. Должны войти, если, конечно, она всё-таки существует, она всё ещё существует, а не является плодом его больного воображения, в то время как плоть её лежит в глубокой канаве, в то время как кровь её уже не лакают дикие животные.

Он смотрит сначала на дверь, затем на часы. На часы, а затем на дверь. Часы – дверь. Дверь – часы. Сознание почти сонное, почти в трансе, и когда на пороге наконец появляется знакомый образ, Клиффорд даже не сразу осознаёт им видимое. Рут вновь ударяет его по голове огромной железной кувалдой, от чего от вскакивает на ноги, со страшным грохотом роняя ни в чём неповинный стул. Сконфуженный, он будто бы чувствует на себе насмешливые взгляды окружающих. Сконфуженный, он опускает взгляд, пытается поднять стул до того, как предмет его ожидания опустится на стул напротив.

- Привет.

Действует на опережение, прежде чем получить приветствие в ответ, прежде чем невзрачная официантка начнёт наливать в чайник горячий кофе.

При пресном свете здешних ламп её лицо видится ему будто бы более свежем, чем несколько дней в церкви, ещё почти утром, когда солнечные краски наполняют мир истинной благодатью. Он хочет выпалить новую ненужную тираду слов, но через ведь небольшой столик она тянется к ним, чтобы взять за руку, чтобы согнать с его лица натянутую улыбку. Её руки чертовски холодные.
Звук переливаемой жидкости почти заглушает в его голове её слова, от которых его почти ведёт, холодеет лоб, а к горлу подступает комок. Она бросается через горящее кольцо без страха, в то время как Клиффорд всё пытается остановить тянущиеся к его шее костлявые руки, что не давали ему спать все эти три дня. В начале ведь всегда тяжелее всего, верно? Потом просто попадаешь в колею и течёшь по реке разговора, разве это так сложно?

- Ты уверена, что хочешь рассказать об этом здесь?

Он боится шевельнутся, боится, что она уберёт свою руку, а потому одними лишь глазами осматривает собравшуюся вокруг немногочисленную публику. Большие собрания людей он любит только в церкви, когда он сам может руководить толпой, когда прекрасно знает, куда устремлены их глаза и уши. В тёмных подсобных помещениях церкви никогда не бывает больше двух пар глаз, двух пар ушей. Тёмные дела должны твориться в темноте. О тёмных делах не говорят за чашкой ароматного кофе, тёмные дела должны оставаться на страницах вымирающих газет, а не разгуливать по улицам Эдинбурга с тем самым видом, будто бы мы с тобой, да-да, именно с тобой, вовсе и не знакомы.

- Мы можем пойти куда-нибудь, где будет поменьше народу. Куда ты сама скажешь. Если ты хочешь, конечно.