Само здание храма божия вызывает у девочки Рут ортодоксальный трепет. Сложно представить себе что-то священнее, чем дрожь истинно верующего перед входом в притвор - наклонить голову, пригибаясь, будто на время службы осознанно и с радостью в сердце возложить на плечи тяжесть голгофианского креста.
Девочка Рут не тщится отыскать в себе причину этой радости, не тянется постичь великое - она просто верует, и в вере своей находит облегчение, а солнце на витражах завершает картину эффектным мазком. Рут сидит на краешке скамьи вдоль западного нефа. Смотрит на прихожан. И - танцует в душе. Всё, что у неё, наверное, осталось.
Всё, что делает её полноценной и счастливой.

Возможно.
Я не уверен. В конце концов, я ничего не знаю о девочке по имени Рут.
Спрашиваю её остатки, бликом размазанные по стенкам тонкого кишечника эффектным мазком, - девочка Рут? Скажи мне, почему ты не научилась различать, что такое хорошо, и что такое плохо, в твои-то года? Рут? Тебя бы сейчас здесь не было. Меня бы сейчас здесь не было. Мы оба развоплотились бы по вере нашей: я бы сгустком эйфории гасал по Вальгалле, ты - померла где-нибудь на приступах к небесным сводам, что по земным меркам означает сводчатый дом в Плимуте на сорок пятой миле Северного шоссе, предположительно на год пережив своего мужа-лопуха и на двадцать - обоих непутёвых сыновей. Жизнь потрепала тебя, Рут.
Бы.

Но вот она ты, стоишь по приезду в столицу скоттов, скотов и людей, которых сжигают в крематориях после десяти и семи по вторникам и четвергам с перерывом на покушать. Умершая в теле, прости боженька, демона, в свои двадцать с чем-то там лет. А ибо нехер было лезть в трусы к священнику проверять, стоит ли там у него крест, Рут, ёб твою мать.
Или первым полез он?
Скажи мне, Рут?
Молчишь?
Ну вот и молчи теперь, пока мне предстоит разгребать твоё дерьмо, моя непонятная, нечитаемая и, по праву затевающейся истории, не такая уж наивная простота.

Признаюсь: я слышу голос, надламывающийся пополам, как яйцо расколоть: "Ру-т?". И уже тогда, ещё не обернувшись, продолжая смотреть на стройный фасад и представлять, что при этом могла бы чувствовать ты, я уже знаю, что у нас с тобой общего. Кроме невыразимой красоты наших глаз, коим я дарю небесное (нет) сияние, и богатого (да) внутреннего мира.
Знаешь, что?
Опять молчишь, чертовка, а ведь знаешь.
Наша безудержная тяга к людям.
Священникам, если быть точным.
Если священники, это люди, то... Все ли люди - священники? Консеквент консеквента... чего-то там равен, простите, я не учился ни в мирской, ни в приходской школе, каюсь. Короче, судя по тому, что первым же человеком, заговорившим со мной в Эдинбурге, был именно святой отец, видимо, гипотеза верна.
То, что при этом он меня - тебя... ну, нас. меня. давай сойдемся на мне - узнал, дёрнулся, как от пощёчины, и замер...
Это высшее провидение.
Можно сказать, знак божий.

Интересно, насколько хорошо ты знала и этого, Рут? Ты же была хорошей девочкой, правда? Мне же не стоит ждать от тебя сюрпризов в виде хвоста из полицейских или там трупов новорождённых в кляре?
Я не знаю. Правда, не знаю. И - угадай что? Это меня

возбуждает.

Самое забавное в церквях, дорогая, это то, что у меня они тоже вызывают трепет. Я надеваю чёрное, будто бы возлагаю на себя эпитимью, будто хороню себя тут заживо, и осознанно, но без радости в сердце, возлагаю на плечи неподъемную угнетающую ношу.
Мне здесь быть не богоугодно. Вернее, раз бога нет, то не мироугодно, не изнанкоугодно, никак не угодно вообще. Но я прихожу - найти тебя глазами в толпе, отец Гейз.
Человек из прошлого моего тела, который встречает меня по приезду, узнаёт на улице, подходить расколоться голосом надвое. Он даже сглотнуть не мог, так пытался поверить, что я стою прямо напротив, ошарашенный, оглушенный. Почему так? Я слышу вину и чувствую гадкую стыдливость - не понимаю только, в какой плоскости.
Но ты была католичкой, Рут.
А, значит, и я ею стану. Ненадолго; сегодня здесь таинство крещения. Мне нужно пройти в атриум.
Встать так, чтобы ни единая капля не попала на туфельку.
Встать так, чтобы ты меня увидел.

Бог, живущий в крестах над нефами,
пойдёшь ли в напарники на сегодня?
- Отец Гейз! - я только чуть взмахну пальцами в кружевной перчатке, не решаясь ступить дальше, с чуть нервной улыбкой - чужая здесь, чужая в твоей жизни, Клиффорд, не знакомая более и чурающаяся одетых в белое людей.
Не называющая тебя на "ты".

Бог, дарующий смерть,
я не приспешник ада, я вообще не знаю, что такое ад. Разве только если этот ад не плещется в чьих-то глазах.
Кто из нас хуже, боже?
Так кто же из нас?

Отредактировано Bathsheba Cassidy (2020-02-26 00:33:32)

Церковь Святого Патрика слишком светлая и слишком новая для любого, кто хочет быть крещёным по старым обрядам в старой, как мир, вере. Свет пробивается сквозь окна по обе стороны от алтаря в отдалении и падает на единственный не вписывающийся сюда предмет - высокий морёный крест. Как с чужого плеча. Я соврал тебе, Рут. Мне по душе храмы и кладбища. Если ничего не касаться и терпеть однообразный подкожный зуд, не пытаться вынуть глаза, чтобы расчесать их изнутри. Если ни с кем не взаимодействовать, только смотреть, ощущаешь себя на недружественной территории в разгар их чужеродной, но интересующей тебя мессы.
Я считаю это несправедливостью, Рут, детка. Во мне нет ничего от вашей преисподней, чтобы дубовый крест грозил так навредить твоим рукам, если упадёт прямо в них. Во мне нет ничего, что позволяло бы называть меня демоном, и всё же старик Агриппа завёл эту шарманку много веков назад.
И теперь мне приходится любить церкви, надевать на руки перчатки, думать - вот если я бы строил свой храм, он был бы старше Ирода, в нём не было бы ни единого лицемерного Иисуса, который страдал всего-то три дня; в нём никто не молился бы, мечтая поскорее прийти домой и зарыться в ляжки своей или не своей жены. Только свет - и тишина.
Я бы слушал другие миры, Рут, я бы слышал свой собственный дом.

Он страдал всего три дня и было даровано ему вознесение. Люди страдают всю свою жизнь с момента рождения - в основном, скудоумием, похотью и беспричинной тоской по тому, чего им никогда не достичь. Всё, что приходит в это измерение, страдает от боли, как от десятка ножевых ранений в сердце, и никого из нас не возносят, у нас и двенадцати друзей-то нет. Вот же читер, Рут, а?..

Слишком пусто и нежило. За дубовым крестом начинается царствие неспокойствия и душевных метаний. И отец Клиффорд Гейз, замечая моё присутствие, неспокоен и загнан в угол, из которого тянет ко мне руки и всё еще никак не может понять, оторвёт ли ему их по самые яйца.
Каменное изваяние, Рут, мы с тобой каменное изваяние ангела над могилой некрещёного ребёнка за оградой, где хоронят нечистых по мнению Церкви. Такое, которое обветрилось, обтесалось, и теперь скорее похоже на дьявола в камне, чем на Михаила, защитника небесного воинства. Совсем не видно лица, а двоеперстию кто-то отбил указательный.

Голос Гейза напоминает шелест крещеной, уже неживой воды. Ощущение мерзкое, вместе с тем, несущее первозданную боль. Хотя ты, Рут, ещё пока не знаешь. Раньше, наверное, пила литрами.
Всё меняется в этой жизни.

- Не была уверена, что... - я отворачиваю вуаль и снимаю её с гладко забранных назад волос, чтобы неловко сжать в руках, - ... что смогу. И что вы... ты з-захочешь меня видеть.
На его лице отражаются муки агнца божьего, которого вот-вот приведут на заклание. У меня скоро закончатся все эти ветхозаветные метафоры, милая, потерпи ещё полчаса, покуда я не устану.
Гейз ведёт себя как джентльмен: в его руках нет розария. Крест на пурпурной столе золотой, а не серебряный; я смотрю на него, как на собаку, которая выжигает мне веки грудным рычанием.
Пурпурный - не белый. Ты не надел белый, падре.

- Прости меня, я почитала в местной газете, что сегодня здесь заупокойная литургия по ребёнку. Наверное, спутала даты.
Пальцами в ажурном темном кружеве я растираю глаза, которые начали слезиться - очень к месту. Как ты раньше его называла - Клиффорд?
- Всё немного запутанно - здесь, - я едва касаюсь левого виска и прислушиваюсь к своему внутреннему состоянию. Естественно, сучью твою мать, всё будет путаться, постой ты ещё минут пять рядом.
Отворачиваюсь; мой профиль на фоне белых стен будет выгодно смотреться. Я грущу. Он тонок и бледен - мой профиль. Как и отец Гейз, впрочем.
- Рут.
Я пробую имя на язык. Невероятная гадость. Возможно, мы отличаемся более тонкими потребностями в выборе имени, когда приходим на эту землю. Насколько часто это имена из Библии, остаётся только гадать.
Губы дрожат пару секунд, потом мне удаётся превратить усмешку в горький, горький и усталый излом.
- Что ж, наверное. Возможно, и так. Называй меня Рут, хотя я не узнаю это имя. Я его совсем не помню, видишь ли. Совсем... совсем ничего не помню.
Упираюсь ладонью о скамью и сажусь, чуть скрипнув молитвенной доской, туда, где во вкладке спинки нет молитвенников и псалтырей. На арочном своде красные и синие разводы начинают плыть.

Отец Доминик.
Как же, как же. Я читал.
Более того, дорогой, я могу считаться соавтором.
Сглатываю слюну и предпочитаю отвести взгляд. В моем голосе интонаций ещё меньше, чем в твоем, Клиффорд. Он звучит ещё хуже, чем твоя вода:
- Я только вчера нашла, прочитала. После того, как... ты мне сказал.
Я ничего не помню, Клиффорд.
Я даже тебя не помню, Клиффорд.
Ну, поднажми понять эту простую истину: ты сам мне всё расскажешь, Клиффорд.

Отредактировано Bathsheba Cassidy (2020-03-01 10:37:09)

По прошествии пары дней, когда горизонт выравнивается, а мне становится легче дышать, я начинаю ловить себя на постиронической мысли, что иногда оболочка верующего/ей становится намоленным субъектом. Поэтому кому-то не так больно, а некоторым везёт меньше.
С места преступления я забираю небольшую резную коробочку, аккуратно подцепив её пальцами, обёрнутыми в три слоя шёлка. Руку ломит до локтя - внутри маленький нательный серебряный крест и фото худого мужчины вполоборота. Наверное, отец. Сват, брат, прадед.   На кресте - тиснение, на фото сзади - печать, на обоих значится "st patrick's r c church".
Я не оставляю меловых кругов, капель воска, резных коробок и светлых волос - вообще ничего. Пропадаю; усталая мысль бьётся в новой голове, что надо бы при желании загуглить эту церковь святого патрика.

На запястьях - отметины от ремней, кровоточащие с тыльной стороны. Следы рывка; ты дёрнулась, когда ритуал был завершён, а я вырвался, плохо осознавая, зачем мама меня обратно. Сперва это не привлекает моего не слишком усердного внимания. Пойманные для обряда жертвы редко стремятся дождаться его окончания, поэтому приходится привязывать, просто на всякий случай. Но в комнате много твоих личных вещей. Лицо в зеркале худое, на бёдрах и предплечьях длинные царапины; мне приходится приложить определенные усилия, чтобы ты, Рути, не выглядела как страница криминальной хроники.
По запросу в гугле мне выдает как минимум двести восемьдесят церквей с подобным названием, но я заполняю пробелы в образовании быстрее уверенного пользователя майкрософтом вордом, поэтому уже спустя пару минут ощущаю удовлетворение лицезреть саму себя справа во втором ряду на фотографии двухлетней давности.

Глазго. А мне нужно будет имитировать этот странный, через одну букву рычащий акцент?..

Хочется поставить ноги на приступочку и запеть. Уверен, при большом желании я мог бы заставить своё горло петь хорошо. Петь так, что из высоких стрельчатых окон вылетели бы разноцветные стёкла, а смальта выцвела бы на глазах. Что-то царапает горло - я не готов делать ставки, смешок или тяжкий вздох. Замечаю, что слишком сильно сжал кулак - накрахмаленная вуаль издаёт едва слышимый сухой треск. Отче мой, взъерошенный и пустой. Преклони свою голову, на коленях до крови стой.
Это господом богом вернулась карма, Клиффорд, она просит тебя согбеть.
Клиффорд, я начинаю петь.

- Когда вы... когда ты встретил меня, я подумала, - запинка, пауза, дать ему обратиться в слух, пока само присутствие его так близко к коже заставляет меня сломать вуаль пополам, - я подумала: "Вот, это божье провидение, что я сюда". Ведь как так получилось, что мы встретились?
Оборачиваюсь, чтобы найти его глаза, очень взволнованные, у лица. Всмотреться в них - вынужденное усилие. Я бы взяла его лицо в ладонь - смотри! смотри! узнаешь ли ты рабу свою, отче?
В ладони я беру своё собственное лицо. Ощущаю жар от щёк. Мои минуты истекают.
Ах, Клиффорд.
- Когда я очнулась в Лондоне, спящей в ночлежке за три фунта... Откуда у меня взялись эти три фунта? - короткий смешок выходит скорее отчаянно-истеричным, когда я молитвенно складываю руки у рта, прижимаюсь губами, смотрю наверх, к райским небесным хорам, а они сурово взирают в ответ. Копье Михаила смотрит мне в горло - прочь. Прочь. Ты здесь ненужная и чужая.
Как будто я желала этого больше всего на свете.

- Первой мыслью было бежать прочь, потом - обратиться в полицию, но я не смогла.
Лелею надежду, что мы сможем решить эту проблему без власть имущих. Ты же поможешь мне? Хоть кто-нибудь в этом мире захочет помогать мне просто за то, что я рискую расплавиться на горящих углях, сидя на ледяной лавке в прохладной высокой церкви с синими сводами - это тоже церковь патрика, только на сей раз в другом городе. Везёт же тебе на них, да?
Не смогла - и вот, почему.
Снимаю в руки перчатку, она падает на пол. Нужно координировать свои действия лучше.
Лучше.
Лучше убраться отсюда.
На запястье желтеет синяк - желтизна и синие подтёки.

- Здесь, и ещё... - твоя рука ложится на колено, а у меня перехватывает дыхание.
Я дёргаюсь, как будто от укола, но нахожу в себе смелости кивнуть.
- И ещё там, выше.
Пальцы бегут по кружеву и замирают рядом с твоими. Ну же, Бэтшиба. Давай, исчадье ада. Давай, мой светлый ангел.
Кладу несмелые пальцы на твои, чтобы найти поддержки, но колени свожу вместе, ясно давая понять, где именно я обнаруживаю синяки после того, как прихожу в себя.

Следующая статья по поиску фотографии выдаётся минимум в пяти первых запросах, с небольшими изменениями в заголовке. "Рут Макдональд, пропала без вести".
Под фото подпись.
"Отец Доминик, настоятель. Отец Гейз".

Твои пальцы неожиданно холодные, а я нахожу в себе силы вспомнить, как бежал по улицам в крови - чужой.
Боль.
Боль и трепет.
- Ты говоришь "Доминик", и я помню, как бежала прочь. Прочь.
Прочь из храма, Астарот.
Слеза катится вдоль скулы и исчезает между моим указательным и твоим большим.

А тебе ведь поплохело, дорогой святой отец. Не так ли? Приятно осознавать, что не одному мне.
В совершенно прохладной, чуть пахнущей ладаном, церкви, где воздух кажется разряжённым и немного пьянящим, нам двоим вдруг становится очень жарко. Ты тянешься рукой к колоратке и чуть задеваешь крест. Он меня гипнотизирует. Каждое покачивание тупой болью отдаётся в затылке. Зачем я так мучаю себя?..
Любой на моём месте задался бы резонным вопросом: зачем? Эта церковь, и этот отче, и вся королевская рать способны разобрать шалтая по косточкам, на что мне следовало бы плюнуть три раза, обернуться вокруг себя и забиться в такую щель, из которой не то, что ладаном - пинтой лучшего лагера не выманишь.

И вот он я. Не прошло и месяца, а мне безотлагательно необходимо загнать себя до смерти, чтобы свести с ума очередного прощелыгу в рясе. Может быть, все мои (наши) возмущения, мол, никакого отношения к бесам из преисподней, жарящим людей на сковородке веселья ради, мы не имеем, слишком притянуты за уши? Может быть, правду говорят экзорцисты, которые на каждый свой ёб кадилом по лбу приговаривают, что мы исчадья ада? Развратники, не признаваемые святым крестным знамением?
Или наоборот, вся эта боль уготована нам лишь потому, что за ней скрывается двойное дно, потаённый смысл? Вот я стеку чёрной жижей на мозаичную плитку, впаяюсь в постамент на молекулярном уровне - и выведу наконец этого красавца на чистую воду?
Святую воду?
Как интересно.
Как интересно ты, Астарот, оправдываешь свои самоповреждающие расстройства личностей. Признайся самому себе, что ты всегда имел наклонности к членовредительству, сведении всех благоволящих к тебе субъектов в могилу и бесконечному всеобъемлющему наглому нигилизму.
Ты, конечно, не хочешь умирать. Ты это отрицаешь. Как и то, что светлая девочка Рут Макдональд может не вытянуть всё, чем ты её развлекаешь. Как и то, что патер Гейз может всего лишь навсего страдать по твоей безвременной кончине, как он страдает по твоему внезапному счастливому воскрешению.
Какая ахинея, право!
Какая бравада!

- Не знаю, на что он правда был способен. - Я отворачиваюсь, чтобы Клиффорд не увидел, как подрагивают уголки губ. Не в плаче, а в начальной стадии сардонической усмешки. - Помню комнату, и то, как убегала оттуда. Я же не...
Голос срывается, и он даже делает это сам. Моё время вышло. Даже по меркам того, кто очень хорошо делает вид, что ему не больно.
Твои руки очень горячи, отец. Я бы мог примириться с сознанием спящей внутри меня девочки и сказать, что ты всегда был добр к ней. Но моё собственное - зоркое, бдительное, высовывающее острый язычок - оно не даст соврать. Ни тебе, ни мне. Ты ей сильно задолжал, Клиффорд. Скажешь, ты ничего не знал, дорогой?
Чувствую, брешешь, дорогой.
Твои руки - такие красивые длинные пальцы. Мне хочется перебрать их по одному, приложить руку к своей щеке и закрыть глаза. Поймать губами палец - и...

Я оборачиваюсь к тебе - воспаленные веки, отчаянье, граничащее с минутным господним откровением. Пожалуйста, Клиффорд, умоляю, верь мне хотя бы ты.
В этом мире - хотя бы ты верь мне:
- Я не убийца.

Была бы моя воля - я никого бы не убивал. Только пару-тройку тех, кто позарился на чужой мир. Только несколько десятков тех, кто удумал называть это место землёй обетованной. Только несколько сотен глубоко заблуждающихся в сути вещей. Но в целом - никого. Не тебя, Клифф. Тебя я убивать - о! - не стану.
И поэтому совершенно искренне могу сказать её губами:
- Я не убивала его... Клиффорд? Верь мне. Прошу тебя. Я не?.. не знаю.
Шум в ушах такой резкий, что хочется оторвать уши вместе с головой. Себе, ему, тем в отдалении стоящим молодым людям с только что крещённым ребенком на руках. Ребенок видит меня - и принимается кривить лицо.
Крест находится слишком близко. Ты находишься слишком близко.
- Мне не... хорошо. Не следовало приходить.

Я нахожу в себе силы встать, вырвав руку из мокрых, противно влажных ладоней, и крест проскальзывает в нескольких миллиметрах от меня. Этого оказывается достаточно, чтобы, пройдя несколько шагов, я рухнул на плитки, странным узором разбежавшиеся от моего виска, и мир на несколько благостных мгновений погрузился во мрак.

Раз.
Моё имя
а, впрочем, я не знаю, как оно звучит. И не знал никогда. Все имена, которые были даны, приходят из непонятных аллегорий на что-то там. Сейчас не вспомню, на что. Раз. Моя голова, не моя голова, один чёрт - летит по натёртым плиткам пола.
Раз.
Меня зовут Астарот. Демон бесплотной пустыни. Демон лживой мудрости. Было ещё что-то о герцогах Ада и легионах нечисти, да? Семьдесят два духа, вызванных и скованных царём Соломоном, третьим еврейским правителем, сыном шлюхи, отцом сатрапа и самодура. Соломон пил, не просыхая, и имел при дворе сто баб и не меньше же оккультистов; те и призвали изнанку вывернуться кишками на мир якобы господен.
Семьдесят два духа. Духа. Не демона, дьявола, не беса. Почему никто не читает мелкий шрифт? Нет никаких легионов нечисти, и нечисти-то никакой нет - всего лишь блаженная тьма.
Раз. Тьма, в которую проваливаюсь я, не благостна. Она визжит свеженаточенным сверлом в виске: пора пора пора.

Два - я слышу, как глубоко на уровне пупка кричит Рут. И это меня
заводит.
Я даже улыбаюсь, поднимая голову, просыпаясь, отворачиваясь от рук подоспевшего падре. Руки-то убери. Руки мне твои не нужны.
Даже проползаю полметра, осклабившись исподлобья, пока никто не видит - разве что боженька. Боженька всё видит, Гейз? Знает ли боженька, как с течением времени нас, вырванных с мясом из другого измерения бестелесных сущностей, которых во страшном сне не нарисует ни один сопливый детсадовец, озлобили настолько, что мы сами захотели убивать - даже без команды "фас"?
Два: я говорю.
- Не нужна скорая, мне бы только на свежий воздух.
Но договорить не успеваю.
На те руки, которые мне нужны, на лицо, которое всё ещё вверено послужить верой, прости меня сатана, и правдой этому сосуду и его вместилищу, падают капли святой воды. И я со священным ужасом и неебически кошмарной оттяжкой наблюдаю, словно из другого тела (господи прости библейские отсылки), как вся моя сила, данная не кем-то из буйноголовых псалтырных святых, а моим далёким миром
испаряется из меня
так же быстро, как эти самые капли с кожи.
Три.
Мне кажется, я обездвижен, хотя на деле дышать и шевелиться могу. Ощущение совершенной беспомощности быстро сменяется чувством самосохранения. Затем хочется очень громко засмеяться: ну, с такими темпами твоей любви к человеческой подноготной на изнанку ты отправишься в цинковом гробу от греха подальше.

Три, пастор Гейз. Три секунды моей тотальной неконтролируемой ярости проходят, пока я пытаюсь свести челюсти так, чтобы ты и прихожане не подумали, что мне требуется безотлагательный экзорцизм.
Три, сука.
Когда я узнаю, кто это брызнул, кожа с него сойдёт пластами через пару дней.
При чем, сходить будет по одному слою в разных местах. Начну с низа.

Отец, слышишь меня? Если я сейчас начну дымиться, я скажу, что загорелся от твоего взгляда. И прикосновений. Даю две жизни на кон, что паства оставит крики "демон! демон", и начнет кричать "харрассмент!".
Никакого тока в кончиках пальцев, значащего, что я могу сделать что угодно.

- Мне только на свежий воздух.
Кажется, меня несут. Или ведут. Запечатанный в не своём теле, я вращаю белками глаз и приблизительно понимаю, как чувствует себя Рут. Мы с ней становимся ещё ближе, Клиффорд. Не этого ли ты хотел?
А потом, прорастая из затылка, гранатой разрывается боль.

Три -
я закусываю губу до крови, ногти топлю в крови, чтобы не закричать.
Где-то кричит ребёнок -
сдохни.
сдохни.
замолчи, хуже всего тут мне.
пожалуйста, зам  о лч   и.

три, клиффорд,
вот, что бывает с сущностями, которые заигрываются в землю.
знает ли твой бог, что за злобой начинается стадия смирения - мы
открываем смартфоны и становимся неотличимы от вас,
вызываемые слишком часто,
забывающие, какому дому они на самом деле
принадлежат.

Разумеется, мне нравится играть по чужим правилам, Клиффорд, иначе зачем я здесь? В этом мире и этом теле мне на роду написано играть так, чтобы захлёбываться от воды, заливаемой в горло насильно. Поэтому я, вопреки здравому смыслу, хожу по охуенно тонкой грани между "ты совсем ополоумел, старая ты мистическая кошёлка" до "ещё немного, и тебя можно будет причислить к лику святых.
Что, в сущности, мешает мне наделить себя самого сакральными обязанностями закопаться в землю и ждать удобного случая? Просто ждать
удобного случая.
Уж не мню ли я себя самого богом от потустороннего мира, Клиффорд? Или принято считать, что каждый пришедший оттуда - бог по земным меркам?

Почему после того, как крест практически касается меня, оглушая, лишая способностей вытащить языки собравшихся наружу и дёрнуть, как за трос в колоколе наверху нашей - вашей с ней - старой церкви, где колокол был один, но оглушающий; почему после этого мне хочется подобраться на миллиметр ближе?
Помнишь колокольню? Я видел фото. Не церковь, а сплошной фаллический символ.
Неужели на каком-то этапе после долгих, долгих, ужасающе долгих и повторяющихся попыток выжить в телах и без тел на этой стороне нашего общего Плоского мира, начинаешь сходить с ума...
Что на этот счёт пишут апокрифы, Клиффорд.
Ничего они не пишут.

Ты несёшь это тело на руках так старательно бережно, что невозможно не прислушаться. Доверчиво склонить голову, вжаться практически слиться с прохладой атласной ленты, скроенной углом по плечам через шею. За порогом храма наступает настоящая прохлада. Я обретаю способность видеть и чувствовать ужасающе оглушительный спектр твоих эмоций, как если провести по нему рукой, въерошить - и оставить на ладони послевкусие.
Оно горчит.
Твой мир при взгляде на моё незавидное положение - горчит.
Я вспоминаю горечь, которая наступает, когда просыпаешься в новом теле, а во рту будто полкило грецких неочищенных орехов, чьи-то лобковые волосы, мешочек с лавандой и три капли крови девственника. В ведьминском теско распродажа, а в голове - дурное предзнаменование, что еще немного, и будешь даже не расположен, а вынужден кого-то убить.
Под практически не согревающим и не приводящим меня в чувства солнцем я протягиваю руку и касаюсь твоей щеки.
Это очень трогательно, Клиффорд. Какие есть на то причины?..

- Да, я слышу тебя, - щека пылает, а мои пальцы очень напоминают кукольные. Без какой либо силы, я не чувствую их так, как должен, как нужно, как следует, чтобы быть уверенным, что в следующий момент мне не отгрызут голову люди, инквизиторы, мои собственные собратья по густой текучей пучине, более проворные, чтобы никогда не подходить к церкви, более правильные, более понятные. Я испорченный, испорченный, испорченный ребёнок, падре. Я очень старый, падре. И видел некоторое дерьмо.
- Прости, пожалуйста, я не хотел... а никого пугать.
Ладонь, сколь быстро коснувшаяся тебя, столь же быстро послужившая мне опорой, помогает вернуть оболочку в вертикальное положение.
Хочется вырвать.
Содержимое желудка и кому-нибудь что-нибудь.
Проклясть того ребёнка, хотя мне почему-то кажется, из него вырастет наркоман, который загнётся нахуй на первой же серьезной вписке со хмурым. А когда мне кажется, можно расслабиться. Всё равно сбудется.

Хочется очень глубоко поцеловать отца Клиффорда Гейза, по всем канонам, с языком за язычком, чтобы почувствовать правду, кем для него была дорогая Рут. Хотя в отражении смертельно испуганных глаз я в принципе могу долго не гадать.
Какой она была?
На вкус?
- Такое случается после того, как я очнулась в комнате с мёртвым Домиником.

Ну вот.
Как мир и хотел. Первое чётко сказанное вслух предложение с тонкой острасткой - очнулась в комнате... просто так или после того, как сама же его и пришила?
Клиффорд, если я сейчас влезу в твои мысли, ты почувствуешь. Поэтому разреши погадать. Тебе кажется, что у меня припадки, что я - всего лишь жертва обстоятельств,
или где-то внутри рождается невыносимое чувство вины за то, что я сомневаюсь в невинности своих поступков?
Давай я поставлю на то, что всё разом.
Тогда почему виноватым ты считаешь себя?

Позволяя себе минуту не смотреть на тебя так близко, я выигрываю время, чтобы вернуть пальцам живость. За исключением того, что мне хочется есть во всех смыслах этого слова, я вполне неплохо отделался. По-моему, даже не дымился по канонам детских книжек. Ты не заметил, милый отче?
Как-то так получается, что ты всё ещё у скамьи на коленях, и, когда я оборачиваюсь, подаваясь всем телом, чтобы встать, почти сталкиваюсь с тобой скулами. Всё же, я оказываюсь на дюйм выше.

О, эта невысказанность во взгляде. У меня же - нарастающая строгость.
Не могу отказать себе бросить взггляд на губы, прежде, чем всё же встать.
- Я вполне в силах дойти до автобуса и отправиться домой. Сняла квартиру... а, впрочем, неважно.
Клиффорд, пожалуйста, скажи что-нибудь, я переживаю.
Только не скорую, полицию, нацгвардию и носилки.

Порываясь оборвать и уйти на минорной ноте, я, всё же поворачиваюсь через правое плечо, чтобы покрепче сжать перчатки, и, сощурившись на солнце, несмело спросить:
- Если хотите... хочешь, мы можем встретиться не здесь, а где-нибудь в городе. Просто пройтись. Мне тяжело теперь в церкви, если ты... понимаешь. Я бы... я бы поговорила, - с неожиданной готовностью киваю быстро-быстро, набираясь смелости разложить бардак в голове Рут или Бэтшибы, или ватэвер ю факинг сэй, чтобы
ты услышал
в какой я панике.
И попробовал ступить в настоящий ужас.
Ступишь?