Четыре двадцать.

От Рауха тянет сигаретным дымом и раздражением. Хронический недосып отпечатывается синевой под глазами, кожа будто натягивается на скулах, усиливая диспропорции и без того странного лица. Линда неодобрительно цокает языком и советует перейти с кофе на чай, а лучше — восьмичасовой сон. Он дергает плечом.
С недавних пор спать ему не нравится, но Линде об этом знать необязательно.

Четыре двадцать три.

Офицер косо поглядывает на Рауха, Раух без большого интереса и видимой симпатии смотрит в ответ, точно прикидывает, сожрать дебила сразу же или на сегодня хватит калорий. Здравый смысл подсказывает, что жрать все подряд — идея не лучшая, и вообще, китайцам уже несколько раз аукнулась. Недосып и дурное настроение требуют хотя бы понадкусывать. Он фыркает и отводит взгляд, чтобы у полицейского не возникло желания начать диалог.
Раздражение концентрируется и сгущается так, словно еще чуть-чуть — и полыхнет, но что толку срывать злость на той части системы, которая никогда ничего не решала и вряд ли однажды начнет. Устраивать разнос будут позже, другие люди и в иных декорациях; здесь и сейчас есть резон поскорее сплавить посторонних.

Четыре двадцать девять.

Документов не так уж много. Показания, рапорты, материалы защиты, которые Раух читает по диагонали, уделяя каждой странице не больше пяти-семи секунд. Единственная более-менее дельная улика не предоставляет ровным счетом никакой дополнительной информации: он проглядывает видеозапись раз пять, периодически ставит на паузу и приглядывается.
Неплохое качество записи и ноль зацепок. Рози — она же Роуз Анджелина Висконти — спокойно идет рядом с дядей, не пытаясь вырваться или шарахнуться в сторону. Пресловутый дядя тоже не выглядит странно; Раух смотрит на экран рабочего ноутбука, потом на приоткрывшуюся дверь, сличает застрявшего в проеме человека с запечатленным на видео и не находит каких-то явных отличий. Молча кивает на свободный стул.

Четыре тридцать.

Две недели с момента исчезновения, и этот цирк уродов только-только догадался привлечь к делу инквизицию. Что-то подсказывает, что необязательно по собственной инициативе. Раух смотрит на человека перед собой, пока тот пересекает практически пустую — если не считать стола с двумя стульями, — комнату.
— В полиции вам дали нелестную характеристику, — негромко говорит он, давая понять, что в приветствиях и попытках наладить контакт заинтересован приблизительно в последнюю очередь. В отличие от его совершенно пустого и невыразительного взгляда, в глазах Висконти отражается целая гамма эмоций: если он и пытается держать лицо, то получается так себе.
— Догадываетесь, на каком основании? Впрочем, не суть важно: лично я нахожу весьма странным осуждать человека за связь с кем-то, кто уже достиг возраста согласия, — Раух улыбается одними губами, отслеживая плохо скрытую вспышку раздражения.
Вспыльчив, едва-едва дружит с тормозами и, чуть что, готов вскинуться — идеальный клиент для стрессовых собеседований.
Или для сущностей с изнанки, которые лучше всего чувствуют себя в нестабильных сосудах.

— Вы поэтому разъехались с супругой, или сперва брак дал трещину, а потом появилась необходимость поискать утешение на стороне?.. — спрашивает, по-прежнему высматривая на лице Висконти то ли признаки буйного помешательства, то ли копирайт. В отличие от него, Раух не шевелится вовсе: замирает, не двинувшись даже на сантиметр.

Закрытый, недоверчивый, изначально настроенный практически враждебно — можно ставить ставки, как быстро тот сорвется и попытается уйти.
Навскидку Ленц дает ему где-то полторы минуты.

Что Раух умеет чувствовать за версту, так это злость.
Контролируемую, подавленную, загнанную куда-то глубоко в глотку, притоптанную и уложенную кольцами, даже скрытую самым, казалось бы, тщательным образом. Он все равно ее видит, и она находит в нем отклик; чужая чернота липкими лапами тянется к собственной, которой у Ленца предостаточно.
Иногда ему кажется, что из злости он состоит приблизительно целиком.
Человек-червоточина.

Двейн Висконти кажется полной его противоположностью, в том числе внешне, если не считать скальпирующего взгляда.
(кого-то другого это могло бы выбить из зоны комфорта, но нельзя покинуть то, чего у тебя нет)
Мутной ярости в нем едва ли намного меньше, но выплескивается она моментально: Висконти распахивает рот и сразу же выблевывает все свое нутро потоком грубых колкостей. По первому поверхностному впечатлению Рауху он совершенно не нравится, как и вообще любое человеческое существо, которое подчиняется своим эмоциям вместо того, чтобы подчинять их себе.
Он откладывает это ощущение на дальнюю полку, потому что составлять нужно не впечатления, а отчеты.

— Через пару месяцев ваша племянница уже будет мертва. Хотя, скорее всего, она уже, — отзывается Ленц, и в его интонациях нет ни раздражения, ни удивления, ни горечи, одно лишь равнодушие.

По сути, он говорит именно то, что думает — что с инквизиторами на допросах случается нечасто, но при необходимости бывает. Кому-то требуется сочувствие и утешение; кому-то — ощущение незримой сильной руки, которая поможет и все-все-все исправит.
Двейну Висконти, по искреннему мнению Рауха, нужна корзинка пиздюлей. Как и его жене, брату, и всем прочим членам семьи, если он хотя бы на десятую долю прав в своих подозрениях.

— Не нравится это слышать? Ей семь лет. Она исчезла две недели назад. Я бы охарактеризовал шансы отыскать ее целой и невредимой как ускользающие, но вы, судя по всему, иного мнения, — слова гладкие, отполированные и холодные, как стенки морозильной камеры. Он весь — застывший, исключая ровное дыхание; даже половина лица во время разговора остается практически неподвижной. Сплошное «в отличие», если сравнивать с человеком напротив, который выглядит так, будто выгорел изнутри, но все еще продолжает тлеть, точно полумистическая Централия, где крепкий асфальт в любую минуту готов провалиться под ногами.

Это хорошо.
Пусть злится. Из отведенных Висконти полутора минут остается чуть меньше трети.

У него белые от напряжения пальцы; будь стол деревянным, и кусок Висконти мог бы забрать на память в качестве сувенира.
К счастью, казенному имуществу здесь ничего не угрожает: если только он не попытается раздолбить стулом кое-чей череп, потому что Раух в каком-то смысле тоже может относиться к категории казенного имущества. Учитывая, сколько денег в обучение инквизиторов вкладывает Академия, оно и неудивительно.

— Сядьте, — прохладным тоном предлагает Ленц, и кое-что в его интонациях дает понять, что это не вежливая просьба.
Судя по висящим на стене часам, Висконти выбивается из прогнозируемого временного отрезка секунд на десять, вполне укладываясь в рамки статистической погрешности.
Если честно, он весь, целиком, выглядит как одна большая погрешность. Случайный элемент, который приходится учитывать при любых расчетах.

Инфантильный, эмоциональный, слишком много на себя берущий имбецил.

— Вы говорили полиции, что это уже случалось раньше. Я правильно понимаю, что раньше вас уже кто-то обнаруживал в двух местах одновременно? Поправьте, если ошибаюсь, мистер Висконти, потому что все, чем нам приходится оперировать — это отчеты, составленные на основе показаний, которые вы из-под палки начали давать только через несколько дней, — цедит Раух, рискуя понизить температуру в помещении градусов на десять-пятнадцать.

— Счет, как вы верно заметили, идет на часы, но в архивах инквизиции почему-то не зафиксировано ни одного обращения от человека, который то и дело раздваивается в пространстве. Вы надеялись решить эту проблему каким-то другим способом? Поделитесь с нами своими методами?

Дверь изнутри открывается тем же кодовым замком, что и снаружи, но если ему очень хочется — Раух готов посмотреть, как Висконти попробует вынести ее тактической лобовой атакой.
На другие он, кажется, не способен в принципе.

Копы над ним, значит, поржали.
Они поржали, а он и не против: прикрывшись чужой идиотией, как пледом, спрятался в домик и сложил с себя всю ответственность. Как детки в нежные тринадцать, которые один-единственный раз наскребают достаточно смелости, чтобы обратиться к матери за советом, а та отмахивается и просит подойти через полчаса.
Сынок, ты же видишь, я разговариваю с тетей Полли.
Через полчаса, разумеется, никто уже не подходит: все окей, мам, сам разберусь. Да-да, все в порядке.

Двейн Висконти в сорок лет демонстрирует эталонное поведение обиженного тинейджера, и это могло бы позабавить, если бы не заставляло грустить.
Раух смотрит на него с любопытством голодной акулы.
О боже, милый, тебя не восприняли всерьез.
Пожалеть?

— Давайте договоримся, что мы с вами не друзья, мистер Висконти. Вам это кажется очевидным, но я все равно подчеркну: меня на самом деле не интересуют ваши характеристики, ваши проблемы и впечатление, которое вы производите, — к тому же, идиотом он себя уже выставил, было бы чего стесняться.
Раух, наконец, отмирает и откручивает крышку с бутылки воды, разливая ее по пластиковым одноразовым стаканам. Откидывается на спинку стула; крутит в пальцах сграбастанную со стола ручку, как это сделал бы на его месте любой нормальный человек, не привыкший в принципе находиться в подобного рода декорациях. Кошмарить Висконти и дальше нет большого смысла: эмоциональный отклик получен и считан, тот наконец-то начал говорить, что думает.
А не то, что заготовил, пока сюда ехал.

Заготовками пусть общается с полицией, отшлифовывая свои слова через адвоката.

— Иными словами, мое к вам отношение базируется на двух критериях: первый — ваша честность, второй — ваша чистота с точки зрения того закона, который находится в юрисдикции католической церкви. Этот разговор не касается ни полиции, ни медиков, так что если я и могу в чем-то вас заверить, так это в том, что он останется исключительно в архивах Инквизиции. Инквизиция, мистер Висконти, в свою очередь, не занимается ни борьбой с оборотом наркотиков, ни принудительной психотерапией. И вообще любого рода психотерапией, включая, как вы верно отметили, семейную.

Судя по выражению его лица, переваривать человеческую речь Висконти способен ограниченными объемами, примерно по десять-пятнадцать слов за раз, но Раух все-таки решает предоставить ему небольшой кредит доверия.
И, заодно, небольшую паузу, пока делает глоток воды.
Проморгался? Сложил два и два?

— Подытоживая все вышесказанное: наша с вами беседа будет максимально продуктивной, если вы поделитесь со мной всем без исключения странным, что с вами когда-либо происходило, не пытаясь утаить какие-то части, которые, по вашему мнению, могут повредить вашей репутации или спровоцировать мой смех. Сейчас вашей репутации может повредить только смерть семилетнего ребенка, а заставить меня смеяться, мистер Висконти, вам уж точно не под силу, — он заканчивает почти миролюбиво и жмет на кнопку записи.
Что бы ни рассказал Двейн, эти слова придется переслушивать еще очень-очень много раз, и полагаться на собственную память было бы глупо.

— Начнем с того, что лежит на поверхности: вы и ваш двойник. Когда это случилось впервые, кто был свидетелем и при каких обстоятельствах?