- JERZY LEWANDOWSKI -
[Ежи Левандовски]

Anatol Modzelewski

The Meteors - These Evil Things

___________________________________________________________
[indent] Связи: одинок как средний палец

Биография:
Латунная пятиконечная звезда стала самым ярким из первых воспоминаний Ежи. Звезда вроде бы подразумевалась быть красной, но Ежи запомнил её грязно-жёлтой, это была пряжка красноармейского солдатского ремня. Его обронил, наверное, кто-то из союзников, возвращаясь домой из Германии. Иначе непонятно, как ещё такая вещь взялась бы в семье польских мигрантов.

Звезда на пряжке была тусклой, выцветшей от времени, с оставшимися редкими крошками камуфляжной зелёной краски. Ярко-красной была кровь, веером разлетевшаяся перед лицом Ежи, и ещё алая вспышка боли перед глазами, запоздавшая на пару секунд и расколовшая голову надвое.

Он не убивал эту кошку. Она была уже мёртвой, когда он нашёл её в подвале. Каждый день Ежи приходил к ней и пытался с ней поиграть. В глубине души он понимал, что занимается чем-то запрещённым, поэтому проскальзывал туда тайком, всегда воровато оглядываясь по сторонам, прежде чем нырнуть за иссохшуюся деревянную дверь.

Когда мать всё-таки застала его за этим, труп кошки уже был раздутым, как мяч для регби, вся её шерсть вылезла, а глаза и рот съели насекомые.

В ту минуту, когда тускло-жёлтая звезда летела в лицо Ежи, он даже не понимал, за что его наказывают. Ему было всего пять, он не знал, что такое «смерть» и «убить».

Может быть, спустя много лет отец Ежи смог бы до него достучаться и объяснить, что сделал это ради его же блага. Но объяснить этого ювенальной юстиции он не смог. Отца приговорили к общественным работам, а Ежи больше никогда не вернулся в дом своих родителей — следующие несколько лет он виделся с ними с установленной законом частотой, а потом, когда подрос, и вовсе перестал их навещать.

Феи с Авалона присыпали своей пыльцой глаза руководству приюта в тот день, когда туда позволили зайти немолодому и одинокому, хоть и довольно состоятельному мужчине. Он ходил по приюту, как по супермаркету, проходя вдоль парт с детьми как вдоль полок с продуктами. И никто, в общем-то, не увидился, когда он остановил свой выбор вот на том, тощем, как полуденница и со шрамом от перелома на носу.

Конечно же, всё было не так, и это не было любовью с первого взгляда или чем-то вроде как когда подходишь к манежу со щенками в зоомагазине, и берёшь, не глядя, того, который подбежал и лизнул тебе руку. Они никогда не разговаривали об этом, но Ежи хорошо узнал Уилфреда за проведённые вместе годы, чтобы понять, что его поступок не был импульсивным. Уилфред рассматривал много вариантов, и к самому Ежи присматривался тоже не один день. Но ради всего святого, какая же это трогательная история.

Уилфред не умел и не хотел быть отцом, а для Ежи лучше было совсем без отца, чем с таким, который сломал ему нос.

Матери не было тоже, ни одна из женщин Уилфреда никогда не попадалась на глаза Ежи, зато у мальчика была няня, а за порядком в большом и гулком доме следили две домработницы. И, казалось бы, вот он, счастливый билет, вытащенный сыном польских мигрантов, вот оно, множество дорог перед ним - Итон, Оксфорд, блестящая карьера в чём угодно, пожалуйста. Но. Во всём есть это но.

Всё это отдавало замшелым душком какой-то стокеровщины, завывало вихрями холодного ветра по просторным коридорам большого дома - слишком большого для одинокого мужчины с приёмным сыном.

Если бы биологические родители узнали, что приходилось изучать Ежи, и в чём ему приходилось ассистировать Уилфреду, они бы, наверное, сами от него отказались, и несколько лет бы потом отмаливали свои грехи, даже в пресвитерианской церкви, да хоть бы даже и в мечети, ведь любой  бог был против той мерзости, которой Уилфред заставлял заниматься их сына. Заставлял - именно так бы они подумали, если бы узнали.

Никто его не заставлял, конечно же.

Это если бы раствориться и кружиться вместе с этими тёмно-синими вихрями в углах ночных коридоров. Это самому стать эхом собственных шагов, рассыпаться пылью на манускриптах, осесть бледной скользкой плесенью на стенах подвалов, вылиться в собственный голос, громкий и сотрясающий стены как иерихонская труба.

Ежи даже полюбил Уилфреда - он не понял, когда конкретно, просто поймал себя на этом где-то на излёте подросткового возраста. В Итон он не попал - отучился в частной школе в Эдинбурге недалеко от дома, без пансиона - он не мог позволить себе уезжать надолго. В Оксфорд - тоже, как и вообще в любой университет. У Уилфреда был свой взгляд на образование мальчика - теперь уже юноши.

Несколько счастливых лет Ежи чувствовал, что вот-вот нагонит своего учителя в его мастерстве; сначала это был юношеский максимализм, потом ослеплённость успехами и уверенностью в собственном таланте. Ну и что-то же должно было резко спустить его с небес на землю.

Ежи готов был поклясться, что Уилфред что-то чувствовал - незадолго до собственной смерти он передал ученику артефакт. Он был не напуган - но напряжён, это скопилось в кончиках его пальцев и между бровей. Уилфред передал Ежи артефакт и сказал - мальчик мой, спрячь это, спрячь так, чтобы не нашёл даже тот, кто очень-очень захочет. Я знаю, что ты умный, мальчик мой, поступи правильно, от этого многое зависит. И не доставай эту вещь, пока не поймёшь, что это такое.

И через несколько недель Уилфреда не стало.

После смерти Уилфреда дом снова стал большим, неуютным и гулким, и Ежи впервые за двадцать лет стало страшно в нём находиться. Домработницы приходили лишь днём, а ночью Ежи оставался один на один со стенами, покрытыми холодным потом ночного кошмара и тёмно-синими вихрями в углах, которые снова стали враждебными.

Он не выставил дом на торги - слишком впитался сам в эти стены - но скоро въехал в одну из пустующих квартир в доме, что принадлежал Уилфреду. А потом душеприказчик завершил свой надуманный судебный процесс, и всё, что принадлежало Уилфреду, стало принадлежать Ежи. И Ежи знал, как всем этим распорядиться.

Артефакт залёг под фундамент старого самолётного ангара, выкупленного под переделку на лофты, а для надёжности Ежи добавил ещё несколько степеней защиты от любопытных.

[indent] Что-то пошло не так: да вся жизнь как-то не так шла.

___________________________________________________________

Предпочтения в игре: пишу в третьем лице, в прошедшем и - реже - настоящем времени. Темп игры, к сожалению, прогнозу не поддаётся, зависит от занятости, количества эпов и их динамики, но несколько постов в неделю точно рожу.
Люблю саспенс и напряжение, а так же движ, реактивность соигроков (не, не в том смысле, чтобы вы тоже шустриками были), люблю кидать персонажа в обстоятельства, из которых он уже не выйдет таким же, как был и влиять на обстоятельства тоже люблю. Хочу, чтобы общая история куда-то двигалась и хочу выстраивать линию персонажа соответственно тому, что происходит.
Не хочу сидеть в личных эпизодах и/или высасывать из пальца сюжеты в стиле «а давайте пойдём все вместе в заброшенный дом и там нас начнёт штормить НЁХ» и прочее такое притянутое за уши.
Если вот ты сейчас смотришь на меня и думаешь - о, а я бы этого чувака утащил поиграть вот такую вот штуку - то не еби мозги и пиши ЛС, я буду только рад. Побыть третьим лицом в вашей истории, той самой мышкой-норушкой, которая появилась эпизодически, махнула хвостиком и разбила яйцо? - пожалуйста, я всё ещё тут, и если это впишется в мою линию, то с удовольствием сыграю у вас камео.
Гейм-мастер, трош меня всюду!
А вот это я не люблю:
- лапслок, оформление постов лесенкой и разными стилями шрифтов. Извините
- «я хочу поиграть, но у меня нет идей», под которым чаще всего скрывается «придумай всё сам, а я подожду в сторонке, громко восхищаясь»
- «давай начнём, а там придумаем». Нет, не придумаем. Скорее всего, зайдём в тупик и застрянем на холостых оборотах, и будет у нас висеть ещё один мёртвый эп, в который мы будем отписываться из-под палки и из вежливости. Перед заведением эпа давай хотя бы придумаем, в чём будет завязка, и какие обстоятельства смогут на нас повлиять
- когда рельсы сюжета заставляют персонажа поступать невхарактерно. Мой личный сорт касторки.
Судьба персонажа: убейте и заберите артефакт с хладного тела.