[indent] Из тяжелого и неприятного сна вырывает головная боль, не похожая ни на приступ мигрени, который обычно концентрируется где-то в области виска, ни на типичное для резкого перепада давления ноющее чувство. Она другая, острая и словно рождается глубоко внутри, тут же захватывая содержимое черепа целиком: нет ни эпицентра, ни какого-то одного места, к которому хотелось бы прижать прохладное влажное полотенце. Болит так, словно еще чуть-чуть, и меня ждет разрыв аневризмы, кровоизлияние в мозг и мгновенная — хотелось бы верить — смерть.
Когда я говорил, что хотел бы умереть в собственной постели, я подразумевал «во сне», а еще — лет на сорок позже, но мироздание, судя по всему, запомнило только первую часть.

[indent] Из дельных идей остается только одна: дозвониться до неотложки раньше, чем Рэму придется опознавать тело. Я дотягиваюсь до телефона, пытаясь не шевелить головой, словно на ее месте емкость с жидким нитроглицерином; уже услышав голос оператора, собираюсь обозначить проблему — и ловлю себя на том, что не могу сформулировать и произнести внятную законченную фразу. Простейшие слова разбегаются, точно тараканы от включенной лампы; все, на что меня хватает: глубокомысленное «эмм». Вызов приходится сбросить.
Варианты?
Через минуту выясняется, что попытки что-то написать — точно такая же бесплодная трата времени. Буквы смешиваются в непонятный ком, из которого, как ни напрягай память, ничего не получается вычленить. Я со стоном закрываю лицо ладонями и мрачно думаю, что вариант с аневризмой все больше похож на мое ближайшее будущее.

[indent] Только теперь ко мне возвращаются обрывки сна, и в груди холодеет. Секунду-другую даже боль не мешает сосредоточиться на ускользающих воспоминаниях.
Я помню Матильду, бледную до синевы, с неживыми, точно покрытыми пленкой глазами. Все разы до этого она была напугана или ранена, но не мертва, а теперь — смотрит сквозь меня и улыбается. Дважды: губами и рваной раной на шее.
Мне на лоб падает капля воды. Затем еще одна. Третья мажет по щеке из ниоткуда — потолок, когда я перевожу на него взгляд, сух и чист, насколько можно разглядеть в полумраке. Я касаюсь влажной кожи и недоверчиво хмурюсь, посмотрев на кончики пальцев, перепачканные в чем-то багровом.
(к чему прикидываться? это уж точно не клубничный кисель)

[indent] У меня есть ее номер. Ее, ее сестры и обоих родителей, если уточнять, но разговаривать с ними я все равно не смогу, а рассчитывать, что разбуженные моим звонком, они пойдут проверить, как там младшая Шеридан, глупо.
Все, что мне нужно прямо сейчас — это услышать ее заспанное «какого черта», но вместо этого я слышу только безликое уведомление о том, что абонент находится вне зоны действия сети. Сбрасываю. Несколько секунд продолжаю пялиться в потолок, и только потом до меня доходит, что уведомление
вовсе не было
безликим.

(я знаю этот голос)
(я знаю этот голос)

[indent] Словно в насмешку, при повторном звонке до меня доносятся лишь длинные гудки. Попытку встать можно было бы назвать успешной, двигайся я чуть быстрее, чем увечная улитка под транквилизаторами: малейшая смена положения в пространстве отдается резким приступом боли, во рту появляется мерзкий металлический привкус. Меня слегка подташнивает, а перед глазами темнеет, стоит только повернуть голову. Крестовый поход к сейфу занимает, по ощущениям, целую вечность; набрать комбинацию удается со второй попытки, и на heckler & koch, с которым мы не расставались последние лет пять, я смотрю с большим сомнением.
Но все-таки забираю.

[indent] Первоначальный план — не разбиться всмятку на первом же перекрестке, добраться до ее дома, поднять всех на уши и убедиться, что с Матильдой все в порядке, — меняется на том самом первом перекрестке: к счастью, не потому что меня выносит на встречную.
Я вспоминаю снова, теперь пытаясь сфокусировать внимание не на девушке, а на обстановке вокруг. Обычные сны не блещут мелкими деталями. Время растянуто, пейзажи — сюрреалистичны, схематичны и даны набросками.
Но не в этом случае. Место было не сгенерировано из спонтанных кусочков, а взято целиком, нагло содрано не из моей памяти, но из вполне знакомой мне реальности. Я никогда раньше его не видел, и все-таки догадываюсь, что это и откуда.

(не так уж сложно выяснить, чем в свободное время занимается матильда шеридан, и художественная студия фигурирует на лидирующих позициях списка)

[indent] Еще два или три раза я пытаюсь дозвониться до нее в дороге, но безрезультатно. Слова в голове по-прежнему путаются в кашу и с трудом соединяются в элементарные конструкции — если постараться, я могу пробормотать имя Гилкриста и (почему-то) пару не очень цензурных выражений на родном языке; на этом достижения оканчиваются. Маршрут, в общем-то, тоже: трехэтажное здание через квартал от дома Шериданов выглядит совершенно обычно, в окнах не горит свет, и только дверь оказывается не только не заперта, но и чуть приоткрыта.
Вариант оптимистичный: Матильда начала гулять во сне.
Вариант реалистичный: ??????
Не хочу прикидывать, особенно в темноте, когда под ногами еле слышно скрипят доски пола.

Боль отвлекает, но это отлично работает в обе стороны: если постараться, можно отвлечься и от боли, даже сильной — вопрос лишь в приложенных усилиях и степени концентрации. Медленный полный вдох, пауза, выдох. Вместо того, чтобы думать о том, как раскалывается голова, я стараюсь сосредоточиться на дыхании и звуках вокруг; прислушиваюсь к малейшему шороху, но пока что слышу лишь себя и свои шаги. Ничего — и никого — постороннего.

Все до единой двери, выходящие в просторный коридор, распахнуты, но это выглядит отнюдь не приветливым приглашением: за каждой из них клубится тьма, за каждой может ждать что угодно. Я машинально дотрагиваюсь до серебряного кольца и чувствую лишь голую кожу на том месте, где оно было прежде. По очереди заглядываю в одинаковые пустые классы; поудобнее перехватываю пистолет, едва касаясь спусковой скобы — чтобы не выстрелить по случайности до того, как сознание отфильтрует ложную угрозу от реальной. Мозг подает сигналы (неправильно, неправильно, что-то идет не так), расшифровать которые пока что не хватает возможности или времени.
Обычно люди называют это интуицией. Нас учат тому, что любые предчувствия — это не до конца сформированное знание; паззл, не сложившийся полностью. Взгляд раз за разом цепляется за картины, которыми увешан весь коридор, и я почти минуту рассматриваю то одну, то другую, но никак не могу понять, что меня беспокоит.
Самые обычные рисунки. Я ничего не понимаю в живописи и навскидку не способен даже определить, репродукции это или работы местных учеников. В Академии никто не видел смысла учить нас искусству.

Какой-то шелест, наконец, позволяет переключить внимание. Очередная дверь распахивается с неприятным тихим скрипом; крошечное мгновение радости — я вижу Матильду, и даже не в луже крови, — вновь сменяется нарастающим беспокойством. Колено, на которое я приземляюсь почти с размаху, саднит, но по сравнению с болью, по-прежнему сидящей глубоко в черепе, это и не боль вовсе.
На неподвижном белом лице провалами чернеют распахнутые глаза. Она дышит — грудь едва заметно приподнимается и опускается, совсем медленно, — но никак не реагирует ни на собственное имя, ни на прикосновение к щеке. Первый импульс: потрясти за плечо, растолкать, закричать.
...однозначно плохая идея. Вместо этого я выхватываю телефон; к черту длинные диалоги, Гилкристу вполне хватит мозгов, чтобы разобраться с наспех скинутой геолокацией. Смотрю на экран и озадаченно замираю: значок сети находится не в правом углу, где ему полагается быть, а в левом.
До меня вдруг доходит, что не так было с теми картинами.
Блядь.

Массивное зеркало в золоченой раме-подставке отражает лишь противоположный угол комнаты; разворачивается с усилием и будто неохотно.
Готов признаться: в списке вещей, которые я ненавижу больше всего в жизни, зеркала занимают первое место. На втором обычно то, что они показывают, но теперь я снова вижу Матильду. В отличие той, что лежит за моей спиной, эта
(настоящая)
смотрит прямо на меня и беззвучно кричит.

Такому в Академии не учили тоже. Я оглядываюсь по сторонам то ли в поиске подсказки, то ли в попытке найти что-то еще, что упустил раньше; здравая и рассудочная часть меня заходится благим матом и отказывается хоть как-то помогать: этого не должно происходить, никак и ни под каким соусом.
Зеркало под моей ладонью — теплое.
Мягкое.
И чуть-чуть подрагивает, потому что я касаюсь собственной руки, тут же отдергивая ее, точно обжегся. Сердце колотится как бешеное — когда я протягиваю пальцы второй раз, то встречаю лишь прохладную поверхность стекла.

Сеть на телефоне снова находится справа, где и должна быть.
Матильда тоже находится там, где должна, и даже пытается неуклюже сесть, но меня не отпускает ощущение, что теперь с ней, а не со мной, что-то не в порядке.

Она склоняет голову набок и встряхивает ей, как человек с недлинной стрижкой, которому пряди волос — недостаточно отросшие, чтобы убрать за ухо, — лезут в глаза.

Я вспоминаю нашу первую и единственную встречу,
и стекающую по ее плечам воду,
и отпечаток женской ладони на ее руке,
и даже жалобу на исчезнувшего кота.

Возможно, стоило поискать его труп под ванной.

— Привет, Ленц, — у нее даже голос меняется, теряя высоту и обретая совсем другие интонации.

Пистолет выпадает из моей руки и с грохотом, которого я не ожидал, ударяется о паркет.
Я хочу закрыть глаза и очнуться в больнице, где врач сообщит, что у меня все-таки случился инсульт, и последние полчаса я провел в коме, но вместо этого послушно откликаюсь:
— Ханне.