[indent] В отсутствии рабочего лифта — на единственном и грузовом по совместительству криво висит объявление о ремонте, — приходится подниматься
(бежать)
пешком.
Три прыжка на пролет. Вдох. Разворот. Выдох. Еще пролет. Снова налево.
Три, три, три.
Я на площадке девятого этажа, и офицер в форменной бежевой рубашке просит сделать шаг назад, потому что туда нельзя.
Нет.
Я в аэропорту Берлин-Тегель. Физически, по крайней мере, на все сто процентов: прохожу досмотр, покупаю третий стакан кофе, жду, когда объявят посадку на рейс easyjet. Кофе горчит. На языке остается привкус пережженного зерна.
[indent] Два с лишним часа наедине со своими мыслями — лучшая причина, чтобы постараться ни о чем не думать. Я проигрываю это маленькое состязание с самим собой примерно через три минуты и снова попадаю на окраину хеллерсдорфа, где пешком поднимаюсь на девятый этаж.
Возле нерабочего лифта сидит Кристиане. Она терпеть не может меня, а я — ее, но сейчас она лишь всхлипывает, подняв голову, и ничего не говорит.
Я хочу разбить ей голову о стену, но я на самом деле в Берлин-Тегель, бессменный канцлер республики упущенных возможностей.
[indent] Колесики снятого с ленты чемодана сухо стучат по полу. Гилкрист подается навстречу, без труда меня узнавая. Повторяет: туда нельзя, господин инквизитор; нарочно подчеркивает официальное обращение, давая понять, что протокол один для всех.
Я
(в эдинбурге или уже нет?)
наклоняюсь к его уху и негромко объясняю, что моих полномочий вполне достаточно, чтобы задержать их вместе с Кристиане, а потом провести с ними — сразу с обоими или по отдельности, — ровно столько времени, сколько сочтет нужным следствие.
Или пусть сделает шаг в сторону.
[indent] — Отлично, — чужие согласные даются с некоторым трудом. Я отвожу взгляд и сразу же направляюсь к выходу, словно не заметил протянутую в приветственном жесте ладонь.
Меньше всего на свете я хочу, чтобы кто-то ко мне прикасался. Ни сегодня, ни в принципе. Чужой недоуменный взгляд еще некоторое время ощущается выразительной красной точкой между лопаток, и даже это раздражает, словно вторжение в личное пространство.
Он правда хочет проехаться со мной и с Кристиане? Офицер качает головой и вздыхает, как мне запоздало кажется, почти сочувственно.
Господин инквизитор, конечно, вправе делать все, что угодно, но внутрь ему все равно нельзя.
Я выдыхаю, когда мы оказываемся на улице, вытаскиваю из кармана пачку сигарет и одними уголками губ имитирую что-то, что должно подразумевать улыбку. Я в Эдинбурге. Квартира на цоссенерштрассе пуста и мертва, как...
Как...
Щелкает зажигалка.
[indent] — Ханнелоре похоронили на прошлой неделе. Суицид.
Захочет — спишет мое косноязычие на отсутствие полноценной практики с английским. Я на всякий случай оглядываюсь по сторонам, чтобы не схлопотать штраф в первые же полчаса на чужой земле.
Дым вплетается в сырой туман так, что создается впечатление, будто вокруг просто очень накурено.
— Тебе бы все равно рассказали не сегодня так завтра.
Я в Шотландии.
И все еще хочу разбить Кристиане голову за то, что не пришла домой на два часа раньше.

[indent] — Нет.
Мысли о совместном ужине не вгоняют в тоску или ужас, но я слишком ясно представляю, как мы сидим друг напротив друга, без особого аппетита ковыряя вилками в тарелках. В полной тишине, не считая изредка звякающих приборов.
Ни меня, ни Гилкриста молчанием не смутить, и все-таки вставшая перед глазами картина мне не нравится. Обязывать его к своей компании я хочу еще меньше, чем находиться в его. Опомнившись, добавляю только:
— Спасибо.

[indent] В его понимающем молчании теряются не произнесенные вслух объяснения: устал с дороги, рано вставать, настроение покоится примерно на отметке ниже плинтуса. Отчасти правда, если забыть, что каждого из нас годами тренировали не замечать любого рода неудобства — короткий перелет и сбор вещей вряд ли способен выбить из колеи больше, чем на пятнадцать минут.
Забавно звучит; я не чувствую себя выбитым откуда-то, потому что вообще не чувствую, чтобы находился где-то, как-то, в любом известном агрегатном состоянии.
Я не хочу ни есть, ни спать, ни биться головой об стену.
Берлинское начальство опасливо ожидает, когда меня, наконец, закоротит; эдинбургское, уверен, с порога готовится к тому же, да и я сам вынужденно принимаю опцию нервного срыва в расчет, но проходит день, и два, и три, и полная неделя, а единственное, о чем я постоянно думаю — это как было бы здорово, размажь меня по асфальту грузовик.
Пассивные суицидальные фантазии, ничего потенциально опасного или такого, о чем стоило бы рассказать штатному специалисту на плановой проверке. Уж в том, что этих проверок впереди будет масса, я ни капли не сомневаюсь. Как и в том, что пройду их все.
Любой бы из нас прошел.
Мы все — одинаково искалеченные уроды с прижженной раной на месте нормальной человеческой эмпатии. Инвалиды с конвейера, другие не дотягивают до выпуска.

[indent] Чистое полотенце, сменная одежда. Залог стабильности — в безукоризненном выполнении привычных ритуалов: душ дважды в день, завтрак в семь, ужин по расписанию. Однотонные рубашки и выглаженные брюки. Протеиновые коктейли с фруктовым вкусом, чтобы уложиться в суточную норму белка. Сигареты и ментоловые леденцы в одном кармане, удостоверение личности в другом, пистолет прикрыт полой пиджака.
Я перебираю вещи, откладываю те, что надену завтра утром, долго пялюсь в белоснежную раковину и с глупым удовлетворением отмечаю, что у Гилкриста не ванна, а душевая кабина.
По крайней мере, я не обнаружу его однажды в остывшей багровой воде.
(или он меня)

[indent] Будильник опять оказывается бесполезной идеей: я просыпаюсь в начале второго и до самого рассвета ворочаюсь на неудобном диване, тщетно пытаясь выбросить из головы все лишние мысли. Остается одна-единственная, от которой мне некуда деться; она свербит в черепе и упорно перетягивает на себя все внимание.
Почему она не оставила записку?
Я готов признать, что Ханнелоре всегда была для меня загадкой, и все-таки некоторые вещи напрашиваются сами собой. Ее показательная любовь к театральности. Жгучая обида. Привычка везде и всюду искать виноватых.
Озвучивать эту версию вслух — все равно что расписываться в нездоровой зацикленности; я не хочу давать кому-то лишний повод отстранить убитого горем инквизитора от работы, но чем дальше, тем больше появляется вопросов. В ее духе было бы написать собственную эпитафию кровью из располосованных запястий. Беспорядочно искромсать руки и кидаться на стены, а потом, резко передумав, в панике вызывать врачей, соседей и школьных друзей.
Я бы поверил, наглотайся она таблеток и разбей голову об унитаз, но два хирургически-ровных разреза от локтя к запястью и хладнокровное ожидание?

(так бы мог поступить я сам, а не ханне)

[indent] Хватит.
Прокручивать одни и те же аргументы раз за разом — бесполезное занятие, которое лишь добавит мне проблем. Перед смертью люди совершают странные вещи, а она была странной с самого рождения: я уговариваю себя принять это как должное и смириться, пока почти приплясываю вокруг часов в ожидании момента, когда можно будет перейти к быстрым сборам и, наконец, заняться чем-то полезным. Гилкрист смотрит вопросительно — я мотаю головой, отказываясь от завтрака.
Может, разве что кофе.

[indent] — Есть что-нибудь интересное или пока только рутинные проверки? — наконец-то нахожу единственную тему для разговора, которую мы оба способны поддерживать сколь угодно долго.
Маленькая армия дефектных, повернутых на своей работе солдат.